— не благо и благополучие, а творчество ценностей, героическое и трагическое переживание своей исторической судьбы. А это предполагает религиозное отношение к жизни»[1874]. Материалистическое отражение религиозной идеи национализма передавал Дж. Кейнс: «Общество живет не для мелких повседневных удовольствий, а для процветания и будущего своей нации, т. е. для обеспечения прогресса»[1875].

С появлением капитализма религия национализма быстро завоевала весь мир: «В течение девятнадцатого века устремление в сторону национализма или установления политического единства на национальной основе, — отмечал этот факт Дж. Гобсон, — было доминирующим фактором в династических движениях и внутренним мотивом в жизни широких народных масс»[1876]. «Растет национальное самосознание, — подтверждал Н. Бердяев, — Кристаллизуются национальные государства. Самые маленькие народы хотят утвердить свой национальный лик, обладать бытием самостоятельным»[1877].

Однако причина быстрого распространения национализма крылась не только в его возвышенной религиозной сущности, но и в прямом практическом интересе правящих классов: национализм выступал, как прямая и непосредственная сила, направленная против набиравших силу, появившихся с возникновением капитализма, социальных движений.

«Борьба классов может быть смягчена и подчинена ценностям общенациональным и общенародным, — пояснял Бердяев, — Исключительное господство в государстве интересов промышленников-капиталистов толкает рабочий класс на путь классовой борьбы, разрушающей единство нации. И лицемерно было бы за это осуждать рабочих. И третье сословие, и четвертое сословие сыграют положительную историческую роль в меру подчинения своих интересов интересам общенациональным и общенародным, в меру преодоления интересов во имя ценностей»[1878].

Общенародный идеализм Бердяева, мог получить право на существование только при условии подчинения общенациональным интересам не только низших, но и первого, и второго сословий, однако практика была слишком далека от этого идеала. Национализм, в этих условиях, вырождался в идеологическое орудие сохранения власти имущих и правящих классов. Национализм, пояснял механизм этого превращения немецкий философ В. Шубарт, переносил «разъединительные силы из вертикальной плоскости в горизонтальную. Он превратил борьбу классов в борьбу наций»[1879].

«Современная классовая власть вызывает отчуждение и антагонизм между народами потому, что всякий правящий класс может удерживать свою власть, только поощряя антагонизм в международных отношениях…»[1880], — конкретизировал Дж. Гобсон, — «расовый и национальный антагонизм, был вскормлен, выращен и раздут в классовых и личных интересах, которые управляют политикой»[1881]; капитализм пробивал себе дорогу «политикой национального сепаратизма»[1882].

Рост национального антагонизма катализировался тем, что национализм, как высшее выражение индивидуализма, выводит конкуренцию между индивидуумами на межнациональный уровень. Национализм превращается в хищника, смотрящего на другие нации, как на добычу: «Национальности это реальная вещь…, — утверждал эту закономерность в 1919 г. премьер-министр Франции Ж. Клемансо, — Процветание нации… достигается в основном за счет соседей»[1883].

Не всей нации, замечал в ответ Дж. Гобсон, а прежде всего, тех финансовых дельцов, которые «обыкновенно паразитируют на патриотизме и принимают на себя его защитную окраску»[1884]. В условиях все более набирающего силу национализма, «сфера государства, сфера войны, — предупреждал Бердяев, — делаются совершенно автономными и не хотят подчиняться никаким моральным и духовным началам. Действуют автоматически национальное государство и война… Нет ничего зловреднее идеи суверенности национальных государств, которой дорожат народы на собственную гибель»[1885].

* * * * *

Национальный вопрос докатился до России к началу XX в., приобретая, при этом, все большую остроту: «мы живем под знаком чрезвычайного оживления национальных и националистических чувств у всех народов, населяющих Российскую империю…, — отмечал в те годы видный общественно-политический деятель М. Славинский, — бродят, наливаются и зреют все оттенки, и разновидности национальных движений… Ближайшее будущее явит картину перехода этого движения из экстенсивности в стадию интенсивного напряжения»[1886].

О серьезности положения говорили статьи главы 3-й Уголовного Уложения, утвержденного Николаем II в марте 1903 г. «О бунте против верховной власти и о преступных деяниях против священной особы Императора…». Согласно статье 100-й Уложения «виновный в насильственном посягательстве на изменение России или в какой-либо ее части установленных Законами образа правления, или порядка наследования Престола и отторжение от России какой-либо ее части» приговаривался к смертной казни…[1887]

Переломный момент наступил во время русско-японской войны и революции 1904–05 гг. «Психика всех обывателей России начала перевертываться, все начали сбиваться с панталыку, — описывал то время С. Витте, — и, в конце концов, можно сказать, — Россия сошла с ума. Действительно, чем, в сущности, держалась Российская империя. Не только преимущественно, но исключительно своей армией. Кто создал Российскую империю, обратив московское полуазиатское царство в самую влиятельную, наиболее доминирующую, великую европейскую державу? Только сила штыка армии. Не перед нашей же культурой, не перед нашей бюрократической церковью, не перед нашим богатством и благосостоянием приклонялся свет. Он преклонялся перед нашей силой, а когда в значительной степени преувеличенно увидели, что мы совсем не так сильны, как думали, что Россия «колосс на глиняных ногах», то сразу картина изменилась, внутренние и внешние враги подняли головы, а безразличные начали на нас не обращать внимания»[1888].

«Военная сила была решающим фактором для российского государства, — подтверждал Т. Шанин, — Большая часть страны стала Россией сравнительно недавно, и почти вся — в результате нескончаемой 400-летней войны на границах»[1889]. И, «как только вследствие внешних бедствий и внутренних волнений русское правительство стало терять свой авторитет, свой престиж, как только ему пришлось отозвать свои полки и отправить их на Дальний Восток, тотчас же, — отмечал Ч. Саролеа, — воцарились разрушительные силы и религиозные страсти, расовая ненависть получили свободу»[1890].

Острота национального вопроса достигла такого накала, что в дни революции 1905 г. консерватор, генерал-губернатор Степной области, будущий член Госсовета Н. Сухотин разделил 125-млн. население империи по религиозно-этническому принципу на 76 млн. «русских» (включив в их число украинцев и белорусов), которых он счел лояльными, и на 49 млн. прочих, которые рассматривались им как враги России. Такая же пропорция (3:2) была взята для территориального деления между sensus strictu (настоящей) Россией и враждебными территориями, т. е. этнически нерусскими окраинами и несколькими «сомнительными» губерниями в самой России. По сословно-этническому принципу Н. Сухотин насчитал всего 65 млн. верноподданных русских, среди которых: 1,75 млн. дворян, 56 млн. крестьян, 4 млн. мещан и 3 млн. прочих[1891].

«Освободительное движение 1905 г. дало сильный толчок к развитию національной культуры народов, населяющих Россійское Государство, — подтверждал в 1911 г. К. Залевский, — Національный вопрос, игравший, впрочем, всегда важную роль в общественной жизни, в настоящее время выступает, как один из наиболее насущных и злободневных вопросов»[1892]. И это обострение национального вопроса, подчеркивал К. Залевский, носило не случайный, а закономерный характер: «Несмотря на глубокие различия в характере движенія отдельных націй, вытекающие как из внешних условий, в