тот филантропический народ, который, как пеликан… питает своею кровью птенцов. Неужели мы проливали свою кровь, завоевывая эти страны, только затем, чтобы снова превратиться в каких-то данников Золотой Орды, то есть наших азиатских окраин?! Эти окраинные дефициты влекут за собою громадное государственное зло: экономическое оскудение и даже по местам вырождение нашего центра, наших внутренних губерний Европейской России… Политика предпочтения окраин центру ведет нас к государственному разложению…»[1859].

Итог российской «имперской политики наоборот» в конце XIX в. подводил видный религиозный философ и публицист В. Розанов: «Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запушенного, дичающего сада он въезжает в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всеми средствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии — и вся центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старье, какой-то старый чулан со всяким историческим хламом, отупевшие обыватели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха… Можно подумать, что «империя» перестает быть русской; что не центр подчинил себе окраины, разросся до теперешних границ, но, напротив, окраины срастаются между собою, захлестывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды — своим взглядам, позывам, вкусам. Употребляя таможенную терминологию, Россия пользуется в самой России «правами наименее благоприятствуемой державы»»[1860].

На организацию пространств в единое государство, поддержание и охранение порядка в нем, «ушла большая часть сил русского народа, — приходил к выводу Н. Бердяев, — Размеры русского государства ставили русскому народу почти непосильные задачи, держали русский народ в непомерном напряжении. И в огромном деле создания и охранения своего государства русский народ истощал свои силы. Требования государства слишком мало оставляли свободного избытка сил. Вся внешняя деятельность русского человека шла на службу государству. И это наложило безрадостную печать на жизнь русского человека. Русские почти не умеют радоваться. Нет у русских людей творческой игры сил»[1861].

Право наций

Люди созданы так, что стремятся к свободе и к самоуправлению. Хорошо ли это для человечества вообще или для данной нации в частности, это вопрос с точки зрения практики государственного управления довольно праздный, как, например, праздный вопрос — хорошо ли, что человек до известного возраста растет или нет?

С. Витте[1862]

Двойственный характер Российской империи, без которой, с одной стороны, развитие народа было невозможно, и которая, с другой стороны, одновременно подавляла развитие «имперской нации», предопределяло двойственность и непоследовательность национальной политики российского правительства. «У нас не было здорового национального сознания и национального чувства, — отмечал этот факт Н. Бердяев, — всегда был какой-то надрыв, всегда эксцессы самоутверждения или самоотрицания»[1863].

Причины и последствия этой двойственности наглядно передавал в своих размышлениях (в 1890-х гг.) видный политэкономист, председатель Комитета министров Н. Бунге: «При завоеваниях русская власть почти всегда отличалась необыкновенною мягкостью, даже более. Покоренные народы не только не чувствовали вначале какого-либо гнета, но находили в новом правительстве покровительство и защиту, которой нельзя было ожидать от прежней власти. Эта мягкость доходила до того, что побежденные относились к победителям русским, как господствующая раса. Так было с поляками в присоединенных от Польши областях и в самом Царстве Польском; так было в Прибалтийских губерниях, в Финляндии и даже на мусульманском востоке, где мы строили мечети, поддерживали вакуфы»[1864].

«Затем, с течением времени, наступал момент, — продолжал Н. Бунге, — когда инородческие притязания жить не только независимо, но на счет целого государства, относясь даже с некоторым высокомерием ко всему русскому — становились нестерпимыми. Тогда пробуждалось народное русское чувство и являлись внезапно требования беспрекословного подчинения и немедленного изменения установившихся, в течение многих лет и даже целого столетия, отношений, что возбуждало в иноплеменниках враждебные чувства к России…»[1865].

Национальный вопрос резко обострился с вступлением России в эпоху капитализма, что было естественным и закономерным явлением: «Феодализм вообще равнодушен к национальным перегородкам, — отмечал этот факт М. Покровский, — национализм, появляется лишь на следующей (капиталистической) ступени социального развития»[1866]. «Национализм — подтверждал Н. Бердяев, — явление новое, он развился лишь в XIX веке, он пришел на смену средневековому и древнеримскому универсализму… («которые не знали национализма»[1867]) Почва его — элементарно биологическая»[1868].

Причина резкого обострения национального вопроса при переходе к капитализму кроется в пробуждении многочисленных частных эгоизмов, которые буквально разрывают феодальное общество на непримиримо враждующие между собой индивидуализмы. И единственной силой способной сплотить общество, в этих условиях, оказался национализм, который выводил частный индивидуалистический эгоизм на национальный уровень, как высшую степень своего выражения. Один из наиболее известных теоретиков национальной политики начала ХХ в. М. Славинский обосновывал этот тезис тем, что «У личности нет более ценных и дорогих прав, чем права национальные»[1869].

«После того как революция упразднила… феодальные перегородки внутри народной жизни, — пояснял причины появления национализма Ф. Энгельс, — она (буржуазная революция), вынуждена была удовлетворить чистый эгоизм нации и даже разжечь его», поскольку он «должен сцеплять между собой отдельные эгоистические атомы… Эгоизм нации есть стихийный эгоизм всеобщего государственного порядка в противоположность эгоизму феодальных сословий»[1870]. «Странно было зарождение новой великой силы в истории, — отмечал в 1901 г. историк А. Трачевский, — До сих пор, при государственно-монархическом взгляде на подданных, народы были почти бессловесными стадами, пасомыми монархами-патриархами. Французская революция бросила в их среду искру сознания. Народы бросились к ней навстречу, как к избавительнице от почувствованного ига тиранов…»[1871].

Национализм стал новой религией — религией капиталистического мира, пришедшей на смену религиям феодальной эпохи. «Национальность есть индивидуальное бытие, вне которого невозможно существование человечества, она заложена в самих глубинах жизни, и национальность есть ценность, творимая в истории, динамическое задание…, — указывал на фундаментальный характер национализма Бердяев, — За национальностью стоит вечная онтологическая основа и вечная ценная цель. Национальность есть бытийственная индивидуальность, одна из иерархических ступеней бытия, другая ступень, другой круг, чем индивидуальность человека или индивидуальность человечества, как некоей соборной личности»[1872]. «Национальное единство, — подчеркивал Бердяев, — глубже единства классов, партий и всех других преходящих исторических образований в жизни народов. Каждый народ борется за свою культуру и за высшую жизнь в атмосфере национальной круговой поруки»[1873].

Религиозный дух национализма проявляется, прежде всего, в идее спасения: каждый член данного народа обретает свое бессмертие в процветании своего рода — нации, придавая тем самым смысл своему существованию. Именно эта возвышенная религиозная идея национализма звучала в словах Бердяева: «Цель жизни народов