Тогда я поняла, что моя личная битва только-только началась.

Как и в тот день в Париже, когда мы поссорились с Руди, я не знала, кто я теперь.

– Ты должна съездить туда, – посоветовал муж.

Я пробиралась в косметические кабинеты, используя свое имя вместо денег. Эдди не преувеличивал мою популярность. Набралась целая рать специалистов, которые выказывали активное желание превратить меня снова в Дитрих. Я набрала несколько фунтов веса, что было необходимо, подверглась интенсивному очищению кожи лица и бесчисленному количеству массажей и прочих процедур. И вот я начала опять походить на саму себя, несмотря на вороньи лапки в уголках глаз и новые линии на лбу. Макияж мог скрыть это. Подтяжка лица ликвидировала бы полностью. Косметический хирург в Нью-Йорке, которого рекомендовал мне врач, лечивший мою челюсть, предложил сделать подтяжку бесплатно, попросив взамен, чтобы я посоветовала другим голливудским дамам обращаться к нему. В тот момент я не решилась: слишком много скальпелей и больниц пришлось мне повидать за последнее время.

– Эдди не сообщал, что кто-то хочет со мной увидеться, – сказала я, когда Тамара опорожнила мою пепельницу и косо посмотрела на меня.

Она проходила лечение, чтобы справиться со своими нервами, принимала лекарства и поэтому бросила курить, хотя вообще никогда не курила так много, как я или Руди. Мой челюстной хирург тоже посоветовал мне избавиться от этой привычки, сказав, что курение способствует развитию инфекции и вообще вредит.

– Не понимаю, – продолжила я, – почему мне нужно унижаться и ехать туда, куда меня никто не звал.

– Марлен, – вздохнул Руди, – ты не можешь сидеть здесь всю оставшуюся жизнь. Конечно, тебе страшно, но…

– Я не боюсь! – резко оборвала его я. – Просто еще не готова к бою. Голливуд никогда не мог понять, что со мной делать. Я за все бралась на свой страх и риск. И я помню, что не перестала быть немкой. Никто не хочет смотреть фильмы с немецкой роковой женщиной.

– Ты говоришь это им или самой себе? – спросил Руди, заставив меня нахмуриться; я досадовала на то, что он, как и прежде, мог видеть меня насквозь. – Своими поездками по заданиям USO ты сделала для очистки совести больше, чем любой другой артист. Ты героиня войны. Это должно чего-то стоить. Ты можешь остановиться у Орсона Уэллса. Он прислал тебе личное приглашение, предлагая свой дом на любой срок, какой захочешь. Он сам ставит свои фильмы, а его жена Рита Хейворт – один из главных козырей «Коламбия пикчерз». Они познакомят тебя со всеми. И может появиться звезда с совершенно новой карьерой, контроль над которой наконец-то будет у тебя.

– Когда это хоть один человек, подписавший контракт, контролировал свою карьеру? – рассмеялась я и закурила еще одну сигарету, не обращая внимания на неодобрительное фырканье Тамары.

И все же слова Руди задели меня. Он был прав. Я не могла прятаться и надеяться, что они сами ко мне придут. Они не придут. Однажды я принесла им много денег, но, как сказал Эдди, времена изменились. Или нет, скорее так сложилось. В Голливуде мера нашей значимости была равна тому, как мы сами себя преподносили. Я слишком долго не находилась в центре внимания, и надеяться на то, что замечательная роль сама упадет мне в руки, не стоило. Мне придется пойти и показать свою неотразимость. Я буду улыбаться, позировать и низкопоклонничать, демонстрировать, что чего-то стою и мое имя все еще привлекательно для публики.

Но кажется, я утратила волю. Я могла думать только о Париже, где люди, которых я знала, такие как Габен, сейчас работали над тем, чтобы оживить застывшую киноиндустрию. Они приносили свой талант в жертву партнерству с бедными европейскими студиями, чтобы производить фильмы, в которых показывались сегодняшние реалии – горькие, без прикрас, истории о том, как мы живем сейчас. Я могла бы найти работу там, Париж был моим городом. Сама того не осознавая, я ощущала Париж своим домом.

Я уже решила заказать билет в Европу, как вдруг пришло неожиданное известие от атташе генерала Брэдли, который не забыл о данном мне обещании.

Мою мать нашли в Берлине. Живой.

Я отправилась в Париж, чтобы получить там разрешение на въезд в Германию. Дожидаясь его, я снова сошлась с Габеном, который вернулся в свой любимый город, пройдя тяжелые баталии во время наступления, приведшего к его освобождению. Волосы его стали серебристыми, он был потрепан бурями и измотан тревогами, постарел раньше времени, но все равно сохранил привлекательность. Он уложил меня в постель, пожурил за принадлежавшие ему картины, которые я сдала на хранение, и только потом заговорил о совместной работе. У него был сценарий, и он считал, что я идеально подхожу на роль. Он будет играть главную роль, противоположную моей. Франции нужно было восстанавливать культуру, и Жан вообще всегда полагал, что мне следует играть здесь. Почему бы не сейчас?

Я хотела сделать это, но попросила отсрочку, пока армейское начальство рассматривало мой запрос на поездку в Германию. Союзники боролись за страну, Советы требовали себе восток, а это означало, что каждого заявителя изучали с пристрастием, он проходил бесконечные проверки служб безопасности, которые удостоверялись в наличии веских причин для посещения вражеской территории. Контрабанда, разбой и ездившие без билетов нацисты не были редкостью. Никто и нигде не мог чувствовать себя в безопасности. Для того чтобы попасть в Берлин, мне нужно было запастись терпением.

Я проложила себе дорогу к рискованным приключениям, используя личное обаяние. Телеграмма самому Брэдли с напоминанием о том, что я майор, наконец обеспечила мне допуск, хотя и с предупреждением, что я обязана сдать отчет, когда меня вызовут. Мне даже предоставили официальный самолет, и я, чтобы соответствовать обстановке, надела форму – пиджак цвета хаки, юбку-четырехклинку, галстук и кепи.

Когда я приземлилась на аэродроме в Темпльхофе, фотографы международных новостных служб ослепили меня вспышками. Слухи просочились в прессу, но я и сама хотела, чтобы репортеры запечатлели это событие. Встреча с женщиной, которая родила меня и пережила две войны, – это мне подходило.

Мать стояла на взлетном поле вместе с прикомандированным к ней армейским шофером. Уворачиваясь от поднявших ветер пропеллеров аэроплана и придерживая кепку, я окинула быстрым взглядом ее хрупкую фигуру – теперь такую маленькую, такую старенькую, хотя раньше она казалась неизменной, как Бранденбургские ворота, – и сразу обхватила ее руками. Мать напряглась, а потом, когда мы шли к ожидавшей нас машине, придирчиво посмотрела на камеры и сказала:

– Ты слишком худая. На главных страницах будешь выглядеть как бобовый стебель.

Мы сели в машину, и мне захотелось крепко сжать ее руки со вздувшимися венами. Но мать сложила ладони вместе между коленями, а когда мы въезжали в город, заметила:

– Ты увидишь, как все изменилось.