– Разумеется, я проверю это. – Хоруэлл сделал пометку в досье.

Удовлетворенно приподняв подбородок, Лизель продолжила:

– И она моя сестра. Она Марлен Дитрих, голливудская звезда. Если вы причините вред мне или моему мужу, мир узнает об этом.

Хоруэлл задумчиво посмотрел на нее:

– Это я тоже приму к сведению. Майор Дитрих, это все?

Я кивнула, глядя на Лизель, пока он отдавал распоряжения капралу, чтобы тот проводил ее.

– Мир узнает, – снова провозгласила она, на этот раз бросая слова мне. – Мы не сделали ничего плохого. Мы исполняли правила. У нас не было выбора. Мы – не ты. Мы не знамениты и недостаточно богаты для того, чтобы показать нос своей стране, да тем и отделаться.

Я не произнесла ни слова. В тот момент, когда за Лизель закрылась дверь, воздух в кабинете сгустился, как будто весь ужас снаружи просочился сквозь стены и заполонил стерильное пространство.

Хоруэлл дал мне немного времени прийти в себя, после чего сказал:

– Она права, вы же знаете. Вы понимаете это? Они никому не причинили зла.

– Нет, – ответила я. – Они просто показывали кино, пока все вокруг умирали.

Хоруэлл снова закурил, задумчиво выпустил дым:

– Я понимаю, как это должно быть трудно, но у меня здесь хватает работы. Военный губернатор хочет, чтобы все выжившие в лагере были идентифицированы, насколько это окажется в моих силах, и репатриированы в страны, из которых прибыли. Кроме граждан Голландии, у нас здесь есть австрийцы, венгры, французы, чехи, русские и поляки. Каждый раз возникает одна и та же дилемма. К настоящему времени мы задокументировали уже более двухсот таких лагерей. Зафиксировали бессчетное количество смертей, но были и выжившие, с которыми никто не знает, что делать. Вы понимаете, в чем моя дилемма? – Когда я неуверенно кивнула, он сказал: – Они из тех стран, правители которых, вынужденные силой или по доброй воле, допустили их высылку. В Европе для них ничего не осталось, и в настоящее время ни одна из стран-союзников не хочет их принимать. Я работаю для того, чтобы приказы о репатриации были отменены и люди могли влиять на то, куда их отправляют, ведь, когда их забирали, никто их согласия не спрашивал. То, что сделали или чего не делали фрау Вильс и ее муж, меня очень мало волнует. Преследовать их по суду никто не будет. Они действительно только исполняли приказы, как и многие другие люди. Их наказание не вернет загубленные жизни и не поможет тем, кто остался.

– Но она… она видела это, – прошептала я. – Она знала. Знала и ничего не сделала.

– Вероятно, она и не могла ничего сделать. Подумайте о том, что фрау Вильс, возможно, была права в своих утверждениях: не все такие, как вы. Я не согласен с ней в моральном смысле, но она точно не уникальна и ничем не примечательна. Она из тех, кто делал то, что считал нужным, чтобы пережить войну.

– Вы намекаете, что я должна простить ее? – недоумевая, спросила я.

– Это не мое дело. Тем не менее я полагаю, что, будучи тем, кто вы есть, вам следует принять во внимание, какие могут быть последствия, если станет широко известно, чем занимался здесь ее муж. Появится пресса. Начнутся неприятные вопросы. Вы хотите разбираться с этим?

– Неприятные вопросы меня не пугают. Особенно после всего, что произошло.

– Я восхищаюсь вашей смелостью. – Он протянул мне свой портсигар и смотрел, как трясущейся рукой я достаю сигарету. – Но я все равно считаю, что вам следует все обдумать, – посоветовал Хоруэлл. – Как я уже сказал, маловероятно, чтобы против них возбудили дело. Наши трибуналы завалены работой. Есть много офицеров высокого ранга и других заметных сотрудников рейха, которых нужно выявить. Они спешно ищут прикрытие. И арестовать их – наш главный приоритет. Архитекторы этой машины, ее инженеры и планировщики, те, кто реально приводил ее в движение, – нам нужны они, а не те прислужники, которые смазывали шестеренки. Если бы дело обстояло иначе, боюсь, нам пришлось бы арестовать практически каждого в Германии.

– Вам следует сделать это. – Я не могла раскурить сигарету. Не могла даже затянуться. Положив ее, запачканную помадой, на стол, я сказала: – Чего вы от меня хотите, капитан?

– Чтобы вы подтвердили ее личность и позволили мне продолжить это дело. Герра Вильса еще раз допросят, но он уже рассказал нам все, что ему известно. Он назвал нам имена своих начальников. Я подозреваю, что в конце концов его и фрау Вильс отпустят и отправят домой в Берлин вместе с сыном.

Несколько мгновений я выдерживала на себе его взгляд, а потом кивнула:

– Очень хорошо. Это моя сестра.

– Благодарю вас, майор.

– Вы исключительно добрый человек, – пробурчала я.

– Для еврея, – усмехнулся он и, когда я поморщилась, смягчил тон. – Как я говорил, месть – не мой бизнес. Но поверьте мне, многие другие занимаются этим. Они добьются того, чтобы виновные предстали перед судом. Мир все равно узнает, что творилось.

Я протянула руку, и он пожал ее.

– Позволите ли вы мне обратиться к вам еще с одной просьбой? – спросил Хоруэлл.

– Разумеется. С любой.

Я ждала, а он смотрел на наши соединенные руки.

– Чувствую, что довольно глупо просить об этом после такого тяжелого для вас дня, но не дадите ли вы автограф для моей жены? Она обожает ваши работы. Посмотрела все ваши фильмы. Она была бы очень рада.

Меня разобрал нервный смех.

– У вас есть что-нибудь, что я могу подписать?

Он вынул из внутреннего кармана блокнот в кожаной обложке и серебряную авторучку. Выцарапывая свое имя, я подумала, что капитан хранил эти аксессуары из цивилизованной жизни даже здесь, среди полного опустошения, как талисманы. Вероятно, они напоминали ему о том, что за пределами Берген-Бельзена, за этим мраком, все еще существует более располагающий к себе мир.

Поддавшись порыву, кроме автографа, я написала пару строк и поцеловала лист, оставив отпечаток накрашенных помадой губ. «Дорогая миссис Хоруэлл, на этой войне я встречала много храбрых мужчин, но ни одного столь галантного, как ваш муж».

Он наклонил голову и тихо произнес:

– Вы оказываете мне слишком большую честь. Я солдат, как и вы, пытающийся найти смысл в непостижимом. Я не лучше других.

– Вы, может быть, и солдат, – негромко ответила я. – Но вы не такой, как другие.

Капитан проводил меня на взлетное поле к аэроплану генерала Брэдли и сделал все, чтобы я не увидела больше никакого варварства: мы дошли до джипа другим путем, и всю дорогу, пока не распрощались и я не поднялась на борт самолета, мой спутник болтал о разных пустяках.

Только взяв курс на Мюнхен, я осознала, что капитан Хоруэлл ни разу не произнес термин «нацисты». Это была жестокая ирония – совершенный немецкий джентльмен, выживший среди тех, кого хотели изничтожить, теперь отвечал за наведение порядка в том, что они натворили.