есть, один шаг до проблемы тайн мироздания. Нам, материалистам, фантастика не противопоказана… Единственное, что соединяет прочно прошедшие поколения и поколения грядущие — это идея таинственного происхождения нашего мира. Можно, конечно, возразить — История, — кивнул он в сторону Жохова, — но с этим не соглашаюсь, потому что нигде мир не видел столько лжи и крови, грязи и лицемерия, как в истории. Поистине — Изабель, проституирующая с царями.

Пепелков поперхнулся.

— Когда же человек шептал в древнем веке «Господи!», — продолжал Андрей Ильич, — или «Отче наш», он чувствовал всем нутром свою общность с большинством, слышал сердцем Матфея, бьющегося под крестом, выдыхающего сквозь крик: «Да святится имя твое». Видел неграмотного мужика в глубине России, поющего через семь веков: «Да приидет царствие твое». И уже по всему миру падали на колени — от восторга, а не от слабости! — дети (три века ниже) этого мужика, и женщины, и старцы, и горы каменные, и все сливалось в мощном едином хоре: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!»… И сейчас кто-то, на закате второго тысячелетия с рождества Христова, тихо повторяет за ними — как вздох: «Аминь!»… «Господи, господи!» — в этом крике во все века прорывается наружу человеческая жажда добра и света.

— Ну уж тут вы меня извините! — закричал вдруг, словно очнувшись, Пепелков. — Ясно вижу, что вы не правы, и попробую вам возразить… Эка ведь куда гнете!.. Чтобы с вами поспорить, нужно быть этим самым… как его? Цицероном!

— Или просто софистом, — сказал Жохов.

— Цицероном быть нужно, — отвечал Андрей Ильич, не замечая волнения Пепелкова, — тем, кто спорит с великими. А простым смертным, — неожиданно заключил он, — достаточно приложить свой запас к двум-трем фразам о времени, процитировать кого-нибудь из философов…

— Наши истины нам известны, — перебил его Жохов. — Достаточно приложить к ним спор.

— Истина давно родилась, — сказал Андрей Ильич. — Надо только отшлепать ее по заднице, чтобы она закричала о себе на весь мир.

— Перестаньте, — сказала Клавдия. — Истина — в вине, неужели не знаете?..

— Истина в вине — истина вне вины, — шепнул ей Андрей Ильич.

— А, ладно — черт с ней, — сказал Жохов. — Выпьем?

— Вот это другое дело, — подхватил Пепелков, наливая себе фужер коньяку.

Анна посмотрела на мужа и только вздохнула. Она знала — сказать сейчас Пепелкову: «Не пей!» — значило бы еще больше его подхлестнуть… А уж как не хотелось портить сегодняшнее застолье! Редко, очень редко бывала она теперь вдвоем с мужем в гостях… Она нигде почти вообще не бывала за последнее время, кроме работы и дома. А куда пойдешь, если у Вени вечно то синяк под глазом, то пиджак или свитер в клочья разодраны… И сюда вот сегодня шла… Ну, хотелось, прямо скажем, хотелось посидеть среди этих милых людей, хоть немного душой отойти, что ли… Разумеется, и боязнь была, страх этот, ставший уже привычным, чего уж себя-то обманывать: вдруг напьется опять, кому-нибудь нахамит… А на следующее утро — кто знает? — может, снова запой, как неоднократно уже бывало…

Но, с другой стороны, и надежда была. Крохотная, правда, совсем, но была, — и все теплилась, и подбадривала: а вдруг — ничего?.. Обойдется, быть может… Ведь среди людей же будет Веня сидеть за столом, а не с гопниками обычными в этой их чертовой кочегарке… Знают же вот некоторые приличные люди меру питью…

Анна чуть пригубила свою синюю с золотым ободком хрустальную рюмочку и осторожно поставила ее обратно на стол. В это время Жохов поднялся и, с притворной серьезностью, выкатывая глаза, прочитал:

К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?

Предотвратим ли думой грядущее?

Вино — из всех лекарств лекарство

Против унынья, напьемся же пьяны!

Все засмеялись, после чего шум стал общим. «Обойдется», — подумала Анна.

— Вот вы сказали, вино…

— Это не я сказал, это мы студентами пели на вечеринках. А между прочим, Алкей…

— Нет, вы говорите, что…

— Анна, Анна! Передай, пожалуйста, мне горчицу!

— Да идеи бога нужно расти не вверх, а книзу.

— Все по той же спирали? Так сказать, вперед — к прошлому… Это более точно, хотя и далеко от науки.

— Где-нибудь за чертою…

— Не лакей, а Алкей!

— А что Монтескье?

— Монтескье говорит, что заблуждения королей были первоначально заблуждениями народа. Люди, вырванные из мрака, не знают сомнений, даже когда творят величайшее зло.

— Но с болезнями роста… вы представьте: те же самые короли…

— Ай-я-яй! Ай-я-яй!

— А Монтескье?

— Да откуда вы знаете?

— …против унынья… Напьемся ж пьяны!

— Про-о-тив уны-ы-нья-а!

— С вашей внешностью, голосом…

— Не судьба, не судьба!.. Да и внешность обманчива. Мне б сейчас скинуть годков эдак двадцать…

— Ой, куда же вы коньяк льете?.. Здесь же «Полюстрово…»

— А «Рыбак»-то, а?

— Да-а…

— Я к вам как-нибудь забегу на неделе. Надо будет выяснить с Бабелем, так сказать, до конца.

— Про-о-тив уны-ы-нья-я!

Пепелков прошел зачем-то на кухню, посмотрел на улицу из окошка. Во дворе шумная веселая компания молодежи развлекалась на детской горке. Снег падал медленно, словно из-за театральных кулис.

Пепелков оперся на подоконник и закурил. И тут взгляд его случайно упал на откупоренную бутылку с какой-то темноватой наливкой, стоящую на полу возле раковины. Он быстро и не задумываясь налил себе полную чашку и, оглядываясь на дверь, выпил. Это была сладкая, густая, ароматная дрянь. Тогда он вытащил крепенький маринованный огурец из литровой банки, приткнутой на подоконнике, похрустел, чувствуя, как постепенно становятся ватными ноги. И вернулся в комнату.

В комнате танцевали. На столе горела красная пузатая свечка. Анна, в новом своем черном платье до полу, медленно и красиво покачивала бедрами, положив обе руки на плечи Жохова. Он очень бережно, с какой-то преувеличенной осторожностью сильного человека, придерживал ее за талию. Когда Веня вошел, Анна чему-то вдруг рассмеялась очень женственным своим грудным смехом, не видя мужа. Это был тихий, удивительно чистый смех счастливого человека. И это была такая ладная, такая подходящая пара, что у Пепелкова заныло сердце. В перекошенном его, замутненном рассудке все переиначивалось.

Он немедленно включил свет и остановился у косяка. На него оглянулись. Анна повернулась, вскрикнула и, слегка покачнувшись, оперлась на руку Жохова. Она сразу определила состояние мужа: он был пьян — тяжело и бесповоротно, пьян опасно, как бывало в самые худшие его дни.

— А жен, между прочим, с в о и х  надо обнимать, — сказал Веня первое, что пришло в его хмельное сознание. — Да еще в темноте, — прибавил он, криво усмехаясь. У него было совершенно белое лицо и ехидно прищуренные глаза.

— Замолчи! — почти крикнула Анна.

— Нечего мне молчать, — процедил Пепелков. — Интеллигентами называются… — и он добавил грязное слово.

Марья