– Тьфу… – изругала себя Мария за неспособность сделать доброе Баршину, а значит – женщине.

– Тьфу! – расстроилась она из-за себя и уснула.

Новое утро выдалось ещё более холодным и непривычно тёмным. Закутанные, невыспавшиеся девушки двинулись к грузовику, отвозившему археологов на Белую гору. Там, на сквозном ветру, группа дольше обычного не расходилась по курганам. Девушки снова ссорились, и пустая жестяная бочка, в которой обычно привозили воду для питья, забытая со вчерашнего дня на горе и сваленная набок, под напором ветра то вкатывалась вверх по холму, то, под собственной тяжестью, не удерживаясь, катилась вниз, против ветра, и слабо погромыхивала.

Мария спустилась в раскоп. Но жаркая тяжесть в руках была непривычной и неудобной. Она вяло поработала, сидя на земле, прислонившись спиною к бугристой стенке. Подумала, что куда холоднее сейчас девушкам, работающим на курганах, открытых ветру. И через время поняла, что проснулась.

Старик Учёный стоял перед нею всё в том же продранном трико и шляпе. Только шляпа теперь была подвязана под подбородком грязными тесёмками. Он молча размотал её платок и осмотрел голову.

– Так. Заживает на вас – тоже как на собаке. Всё в полном соответствии… Собачья живучесть – оч-чень неплохое качество для археолога. Очень! И помните – вашу работу по ранней бронзе кроме вас не сделает никто. В таком ключе у нас эпоха не исследовалась. Так что не вздумайте сбежать в болезнь! Навык преодолевать болезнь, кстати, можно выработать. Или же – ей можно не подчиниться. Не подчиниться болезни – да и всё. Просто так, внаглую!

Ветер завывал над Белой горой. Совсем низко ползли непроглядные тучи. Платок Марии, брошенный Учёным, валялся у неё в ногах, коричневым пятном – наружу, а самого старика уже не было в раскопе. Так и не успев ничего понять, Мария заснула снова. И начался дождь, похожий на вселенский потоп.

Группа вернулась в низину. Рассорившиеся девушки мало разговаривали между собой и сразу забрались под одеяла, стараясь согреться. Мария же долго искала третье своё одеяло, но так и не нашла.

У неё хватило сил выйти вместе со всеми к обеду, в большую палатку, и прожевать кусок тушёнки с твёрдыми крупинками жира. Воротившись последней, она сразу и без удивленья увидела на своём матрасе одно-единственное тонкое одеяло, сиротливо валявшееся в ногах.

Никто не разговаривал с Марией. Помирившиеся девушки лежали, укрывшись, по двое, но даже простые вопросы и ответы, которыми обменивались они обычно, словно выдуло из палатки. И глухой шум дождя был ровен по-осеннему, как бывает лишь в октябре, в предзимнюю, но ещё мокрую пору.

Ночью Марии не спалось. Таблетки из походной аптечки не сбивали поднимавшегося жара. Сонное равнодушие сменилось лихорадочным возбужденьем. И было теперь необычайно важным не позволить себе думать плохо о них, озябших, закутанных, спящих рядом. Потому что не любить всех означало уже – не жить.

В кромешной тьме она куталась в негреющее влажное одеяло и прислушивалась к жизни тела, охваченного ознобом, – к жизни тела, с такой беспрекословной властью навязанного ей природой во всей ощутимой каждую минуту болезненной реальности.

Мария бесшумно плакала, жалея тело своё за то, что ему предстояло через силу и не единожды выживать, трудно вынашивать в чреве детей – и изнашиваться, и стариться, как старится данное раз и навсегда неснимаемое платье. Она плакала оттого, что жить надо было ещё долго, и что весь непостижимо длинный этот путь насквозь, наперёд был прошит одним – преодоленьем покоя.

Холодные слёзы стекали из углов глаз и неприятно заполняли ушные раковины. Тогда Мария туже прижимала головной платок и промокала их, чтобы не глохнуть. И натягивала единственное негреющее одеяло до подбородка. «Как много надо сил, чтобы любить их», – плакала Мария.

И, прислушиваясь к дыханию спящих, в недоуменьи спрашивала себя: «Любить – теперь?..»

И понимала покорно, стараясь шмыгать носом как можно тише: «Всё время будет трудно любить. Всё время».

Мария снова промокала слёзы в ушах и нашаривала под плоской подушкой таблетки. Её колотило от стужи. Потом набегал высокий горячий дым из самоварной трубы, колышащий слабые, опадающие лепестки яблоневого цвета, и чистый, прозрачный материнский голос без устали выпевал в недосягаемой выси: «…девчооонки – бедааа …рубашооонка худа… надо денежки коопить… рубашоноочку куупить…»

И однажды, в сером холодном и пустом дне, над нею вдруг стал звучать настойчивый, жёсткий голос Учёного.

Учёный, мокрый от дождя, сидел в пустой их палатке и разговаривал с Марией давно, должно быть.

– …тогда не ответили. Почему вы так беспардонно пытались подорвать саму основу ученья о матерьялистах древнего Китая, младая госпожа? Как куратору группы, Лазарь Антоныч жаловался мне на вас… Что вы имели в виду, когда публично заявили, что даосы – вовсе не матерьялисты?

– Ну, видно же. По текстам, – с трудом ответила ему Мария, роняя самоварную раскалившуюся трубу.

– Ваш любимый аргумент – «видно же». Это недопустимо! – рассвирепел Учёный, и яблоневые лепестки растаяли совсем.

– …У иероглифа «дао», – старательно и медленно стала выговаривать Мария, – оказалось около ста толкований. Я выписала все переводы иероглифа «дао»… – шептала она. – У нас это переводится всюду только как «путь». Но слово «Бог» и «Путь» – это один и тот же иероглиф… Путь – это Бог. Бог – это Путь.

– Потрясающе! – резко восхитился Учёный. – А ведь, если бы не я, Лазарь Антоныч закатил бы вам тогда пару! Потрясающе. Но… что побудило вас отыскивать другие толкованья? Почему вы усомнились в общепринятом переводе? Да не молчите же вы, лентяйка! Вы спите беспробудно который уже день! Должен же я хоть с кем-то разговаривать во время дождя?.. Понимаете ли вы, временно безмолвная, что если я уясню для себя этот ваш побудительный мотив – перепроверять общепринятое именно там, где это необходимо, – я научусь засевать его, мотив то есть, в массовом порядке! Вселять в умы!.. И – мои учёные будут лучшими учёными мира. Лучшими учёными вселенной. Лучшими учёными всех народов! …Ну? Что? Отвечайте, когда вас спрашивают!

– Как – что… – облизывала пересохшие губы Мария. – Видно же.

– Впрочем, так и быть, выздоравливайте! – недовольно приказал он. – Бог – Путь… Выздоравливайте немедленно! И сразу же сосредоточивайтесь на ранней бронзе… Что это – у вас только одно одеяло? В такой холод?

– Мне жарко, – ответила Мария.

Склонившийся над нею, Учёный молчал, опустив толстые веки.

– Сквозь ваше смирение я вижу ваше тщеславие! – сурово погрозил он пальцем над её лицом. – Да, да! Вашу глупую надменность! …А помните ли вы, между тем, поучения Птаххотепа? «Не будь высокомерен из-за учёности своей. Советуйся с незнающим. У неискушённых совета ищи. Как изумруд, скрыто разумное слово. Находишь его между тем у рабыни, что мелет зерно!»

Учёный жёстко сжал ладонь Марии:

– Советую и вам не забывать это, лжесмиренная госпожа.