Сообща – живут, понимала она. Выживают – в одиночку.

– Ну… Как хочешь… – негромко сказал Павел.

Вскоре всё стихло. И потянуло дымом; дежурные пытались растопить отсыревшую печь, разбив небольшой деревянный ящик из-под бутылок с клеем.

Мария поднялась и постояла, согнувшись. Она отодвинула полог – и никого не увидела подле. Только следы ушедших на озеро были отчётливо видны на ещё скользкой, хотя и подветрившей земле – следы, вмявшие полынные стебли в грязь. Да ещё неясные силуэты восьми человек маячили мерно вдали, и можно было различить, как все они двигались, наклонившись вперёд и опустив головы, словно старательно выполняли трудную работу, – сильный ветер дул им навстречу.

Потом фигуры стали едва различимы. И тогда Мария пошла – по их отчётливым следам, по качающейся и вздрагивающей неровными толчками земле.

Так продолжалось долго. Пока время не расплылось, сделавшись малоощутимым. И Марии стало легче. Земля, медленно раскачиваясь, пришла в соответствие с раскачивающимся от слабости туловищем, и в этом совпадении ритмов можно было идти и почти не задыхаться от ветра. Мария обернулась – безбрежная и голая степь качнулась, поднялась – и опустилась: ни палаток, ни людей не было видно вокруг. Но оставались следы. Проходило головокруженье, и прежний ритм ходьбы мало-помалу возвращался…

Иногда она садилась в грязь, мягкую и холодную, и, кажется, засыпала на мгновенье. Но сразу, уцепившись обеими руками за кусты полыни, поднималась, стояла – и снова шла, не огибая гигантских луж.

Ближе к вечеру она поняла: теперь надо уйти в сторону от следов. Ушедшие на озеро вернутся рано или поздно тою же дорогой, и тогда не избежать ненужной встречи с ними. Ей важно было не встретиться с ними… Не встретиться ни с кем. И Мария взяла вправо.

Совсем медленно брела она против ветра – и останавливалась; ей удавалось всё же устоять под его толчками. Вдруг вдалеке обозначилась тёмная группа возвращающихся – обозначилась быстрее, чем можно было ожидать. Мария снова села. И отдыхала в холодной грязи, уже не торопясь, сцепив ладони на коленях и положив на них голову.

Люди прошли стороною и вскоре скрылись из виду.

Мария двинулась дальше, стараясь опять выйти на следы прошедших и вернувшихся… Водная гладь гигантского озера, которое древние именовали морем Челкар, давно должна была открыться перед глазами. Иногда Мария видела её: вздымаясь и раскачиваясь, она, зеркальная, подступала совсем близко, но вдруг резко обрывалась, и Мария едва успевала остановиться на самом краю раскопа, в головокружительной глубине которого можно было различить хорошо знакомые перемешанные кости разграбленного малого кургана – кости парии… И раскоп уступал место раскачивающейся сырой степи – тогда долго не верилось, что можно ступить вперёд и не упасть в тёмную глубину, где тускло поблёскивает серебряный круг.

Всё чередовалось – водная гладь, раскоп, степь. А ветер, бьющий в лицо, сдувал, усиливаясь, всё то, что уже не имело отношения к будущей жизни. Он сдувал прошлое.

Но нежданно показалась впереди, во впадине, сплошная тёмная чаща. Нигде не было просвета в глухо шумящей стене камыша. Волнующиеся под ветром, заросли простирались, насколько хватало глаз, скрывая озеро надёжно и непреодолимо для человека.

Следы, глубоко впечатавшиеся в прибрежный ил, прервались тут же, задолго перед чащей. Восемь человек постояли здесь, должно быть, разочарованно, прежде чем развернуться и двинуться в обратный путь ни с чем – от Челкара, не открывающегося взорам.

Она не остановилась. Движение, подчинившее её себе, толкало Марию дальше, и она уже была не властна над ним. Камышовая чаща медленно и неуклонно приближалась к ней, с трудом вытаскивающей ноги из чавкающего, засасывающего ила, глянцево блестевшего и зловонного.

Она вошла в мрак, в камыши, тусклая вода захлюпала под ногами. Сквозь отяжелевшие от грязи кеды ощущалось, как ломаются, подворачиваются полусгнившие острия отмерших камышовых стеблей – и как тугие мощные их корневища пружинят и… держат.

Мария двигалась, вытянув руки, отстраняя деревянные высокие стебли с режущими тёмными листьями. Раскачивались камыши, раскачивалась холодная, по колено, вода, глухой шум ветра шёл поверху, мотая каучуковые палки вершин высоко над головою. Она не оглядывалась больше и не видела извилистого, взмутнённого следа, тянувшегося за нею по воде, размывающегося, текучего.

Конца зарослям не было. Только мрачнее становилась чаща. Раздвигая камыши, Мария промахивалась – они двоились, троились и были везде одними и теми же. И уже давно не она сама, а только озноб нёс тело сквозь трясину, сквозь заросли, сквозь размеренно всхлипывающую ледяную воду, по илистому глубокому дну в невидимых кореньях.

Обессилев, Мария стала опускаться в воду. Она закрыла глаза, ощущая холод и плеск её у подбородка. Три слова прозвучали в её сознаньи напоследок. «Вот и всё». Потом их осталось два: «Это – всё».

Но что-то огромное забилось, заворочалось в зарослях, совсем рядом, и оглушительно заплескалось. Мария вздрогнула – и поднялась. Большая серая цапля пыталась расправить крылья в тесных камышах и взлететь, но лишь билась без толку в ужасе и бессилии… Тогда Мария стала продвигаться в сторону от бьющейся цапли, чтобы та перестала её бояться.

Цапля взлетела вскоре, и низкий полёт её был виден недолго над шумящими камышами. И снова бесконечные заросли подступали плотнее, и были только они, да качающиеся клочки пасмурного, темнеющего неба над головой, и был путь, становящийся только труднее. И уже давно ничего на свете не существовало кроме того – ни вымокшей одежды, ни цапли, ни предыдущей жизни Марии. Ни чужой любви, так похожей на блуд, ни собственного мучительного стыда, ни пропавших одеял, ни зла, норовившего подчинить её себе когда-то, ни надвигающейся ночи… Всё рассеялось невесть где и почему. Не было ничего, кроме пути.

Её тело больше не ощущало себя. Отторгшееся – жило ли оно когда-нибудь? Давно. Давно… Огненный шар головы плыл сквозь высокую чащу и не клонился, не опускался, не замедлял ровного своего движенья – огненный шар беспрепятственно плыл сквозь чащу.

Вдруг резкий, ясный холод обдал Марию. Стена расступилась. И камыши остались далеко позади.

Свинцовая гладь огромной волнующейся воды уходила в свинцовую гладь огромного темнеющего неба. И царственно плыли перед Марией ослепительно белые птицы. И в медленном их движении посреди бескрайнего неба, посреди бескрайней воды было столько недосягаемой красоты – той, что никогда не открывается человеку, потому что не способно постичь её, не способно вместить её, строгую и грозную, беспомощное, потрясённое человеческое сердце.

Лебеди плыли перед нею – вольно и величаво – на диком сквозном просторе без берегов и горизонта. Они плыли – меж днём и ночью, меж светом и тьмой.

Мария стояла в воде, доходившей до плеч. Прохладный голубоватый свет поднимался от ног её к затылку и уходил ввысь. И сумбурному мареву болезни не было больше места в ровном и сильном свечении, охватившем лёгкое бестелесное тело.