Ну – утром, на зорьке, уж токо по две стопочки им наливали. Мужикам. Да маманька Овдокея бараньи щи горячи-жирны, с капустой кислой, сё затемно варила в ведерном чугуне. И, прям огленны, на стол им выставляла, и мясо горяче-жирно в отдельным блюде кусками им с верхом клала. Уж в перву очередь их, всю артель, кормили.

А мы – что? Дети-отроки, знашь. Свово часу дожидались, как позовут. Под ногами-то не больно крутились. И рази что стружки-щепки за всеми день деньской мели-убирали. Да бегом подносили – чово полегше. То квасу ковш, то утиральник. А то струмент какой… Кому стамеску, кому зубило – кому коловорот, знашь. А кому – шершебель, рубанок ли. Дети-отроки…

А что? Не уважь-ка ты – плотников-то. Попробовай… Оне тебе настроют. Уж оне тебе такую избу срубют-сромодят! Век ты их не забудешь… С ума свово сойдёшь, в новым-то в дому. Так в нём наживёсси – свету вольного не взвидишь. Спятишь! Ей-пра.

И за ними, за всей артелью, ты ведь – не углядишь. А и углядишь – сё одно не поймёшь, где оне как нады делают, а где в отмеску, назло-нарошно, топорами узоруют. И не поймёшь – и не уследишь.

Я уж нашто до осьмидесяти шости годов дожил, а и то: не больно ище всё знаю… Да. Уж никто, окромя них самих, их таинов всех – не распознат. И не выведат сроду. Оне с чужэми – молчат. Артельно правило ихо такое строго сроду было: про таины свое с чужэми людями – молчать токо шибче до самой гробовой доски! Закон уж такой плотницкай, с исстари заведёнай. Оне ёво в могилку ведь свою потом уносют. А там, в могилке, не больно разболтасси. И запрету уж там нет никакого, а – не больно: не раскалякасси… Да!

Бывало, возьмут, да в оконны коробки, а то ище и в двернэя, брусьи-то прибьют-поставют – комелем вверх, вершиной вниз! Кверх ногами приладют: в отмеску, знашь. Ну, и стёклы уж весь век зимой мокры стоят. Плачут окны ручьями, заливаются. И дух в избе – тижёлай, мокрай. И блесень-гниль – по всем уж стенам идёт, понизу расползатся. Блесень-гниль…

Видала, что ль, в которой избе тряпки свиты-мокры, на подоконнике разложены-свешены, верёвкими до полу висят? И с них вода – в банки-черпачки-горшечки – капат-стучит? А хозявы сё дивятся токо:

– Ба-а-а! Как у нас окны-ти плачут – спасу нету. И незнай какея слезливы что-то!

И ты думашь, оне, окны, без причины плачут-грустят? А это, чай, плотники наозоровали! Ты им не больно поклонилси – вот и кланийси теперь всю жизню горшкам своём да черпачкам. Выливай их в вёдро по одному – да под окошко опять кланийси-ставь. Да мокриц по всем углам веником гоняй-смахывай… Вот, каждай раз и поминай, как плотников-то не уважил!

И дверь у них – уж всю зиму запотела-мокра, как больная-хвора, стоит-обливатся. Летом-то высохнет – да сё и треснет, знашь, вдоль волокна-то. А и не треснет, щас её от тепла сикось-накось ведёт. Ломат-коробит, кособочит-крючит. Её и не захлопнешь. Вот и пляши вкруг неё с фуганком своем, поворачивайси-успевай. С петель сымай – да подстругывай. Где подстругывай, а где латки прибивай. Ровняй горбатого – без дела не сиди! Она опять зимой намокнет, как лихоманка, да раздастся. А хошь, и нову ставь – сё одно её сведёт. Ну и занимайси уж всю жизню токо окными да дверями: роботай! Не скучай…

А то – хуже подсуропют. Если токо хозявы их за дёшево больно наняли, да впроголодь, не вволю, кормют, и если токо зря поторапливыют-придираются – оне ведь, плотники-то, и не перечут! Не связываются. А щас же махоньку дырку в бревне молчком и выдолбют. Выдолбют, знашь, долотом – и тут жа, из-под твоех глаз, покудова ты к ним придирасси-стоишь, бузырёк какой-никакой подобранай, бутылочку ли какую, туды и ввёрнут. Вставют, знашь, бузырёк-от. Горлышком-то – на улицу. Да, може, ище и не один!.. Ты и не дощупысси сроду, где он, в какем пазу, в пакле, а може и под стрехой, втиснутай. Глазком-то наружу. А уж спокою в этим дому – не дождёсси. Ветерок токо дунет! И щас же гул по всей избе стоит несусветнай: стены свистят-гудят, знашь. Как бесова свадьба!

А уж позёмка взовъётся-закрутится, да если пурга верхом полетит, ну – и святых выноси. В такем дому никто уж не уснёт, а токо глухой. Она от гула-свиста, изба-то, вся стоном стонет, и ходуном от стону свово – ходит. Вот ведь как!

Ты её через год, таку свою избу нову, бегом за пыл-цены отдашь: токо ба сбагрить! Купит, конечно, кто не знат: купит-слупит… Странняй кто-небудь. Из Татарского Шмалаку – иль из Мордовского Шмалаку. А там уж, скорей-скорей, опять эту избу кому-никому, хоть за бесценок – да вотрёт. Да опять в Морд-Шмалак галопом, со всем своем мордовским добром, на рыдване и ускачет, знашь. Ноги, радёхонькай, назад, в свой Шамалак, скорей унесёт. И уж там у себя, в Шмалаке, сидит, да в спокое токо крестится, мордвин-от. Не опамятоватся некак.

Уж не один год вздрагыват, чай, – хошь мордвин, хошь татарин…

И кто, теперя, не знат, то на нечисту силу тут жа – сваливат:

– Заколдована изба!

– Знамо, заколдована…

Старух, бывало, к себе навёдут – отчитывать. И был ба батюшка-поп – тот сразу ба раскусил. А оне, старушонки слепеньки-хроменьки, что? За кусок ситчику-сатину, знай, стараются-молются: о храмине, от злых духов стужаемой. А тут нечиста сила-то и капли ведь не виновата. А – скупость: плотникам не угодили.

А не угодили, поскупердяйничили да поленились, – мяса плохого, с жилами, купили може иль жёску им постилку на ночь кинули, – вот и поминайте их, плотников-то своех, всю жизню потом: минуты их не забывайте! Да. Вот оно что и выходило: дорого – да мило, дёшево – да гнило…

А в нашим дому – и окошки сухея стояли: лёд на них капли не намерзал. И – тихо. Уж нашто Миканор Иваныч приходил, сам глядел и битай час все стенки снизу доверху обстукывал. А и он тятеньке сказал:

– Хорошо, Ванюшк. Молодец.

Эт уж значит, самогонка тятенькина – крепка-чиста была! Да щи жирны – вдосталь. Всем, знашь, им угодили! Всей артели. Вот оне и роботали. Плотники.

И в одно-едино лето вон какея хоромы нам до конька всемером отмахали! После Радованицы подрядились, а уж к Воздвиженью-то наличники достругывали-дохаживали: наличники – карнизы. Ище до снегу первого… Токо, знашь, змеи по лесу в норы ушли, на зиму обмерли – а мы уж в дому в новым печку затопили: до холодов! Успели. Да… Ну, та змея, котора не стерпела да человека летом тяпнула-куснула, эту злую саму змею – земля ведь не принимат. Она, если проштрафилась – змея, то уж так, поверх, под кустом где-нигде совьётся, скукожится, кой-как притулится. Да и валятся, знашь, бездомна, всей роднёй брошена… Ну и в зиму замёрзнет, конечно.

А вот – не кусай: зла людям – николи не делай!..

Земля, она в себя зло брать – не любит. Она ведь – чиста, земля… Чай, вон, Ленин, антихристово племя? Так, поверху, под стеклянкой вытянутай, сколь уж годов стынет-лежит! Земля ёво в себя не принимат. Знать уж накусалси!.. Народ-от русскай сё пиял да жалил! По всей Россее, знашь, изводил! Сколь кровушки нашей попил, душегуб… Ну, и стынет теперя, в пинжачке-то – в галтусе, не упокоеннай. Такая ёму казня вышла: не упокоеннай-не отпетай, на виду у всех, наряднай, поверх земли – валятся-стынет. И токо, где – чугуннай, дорогу всем рукой указыват-не устаёт. Чтоб не заблудились ба. Один правду настоящу он, чугуннай лоб, знат, куды шагать всем безголовым нады.