Особенно приятное впечатление парад произвел на мужичка-работника Максима Антонова. Еще перед литургией ради Полтавской победы завернул он с братом в «австерию», выпил винца денег на шесть, а по крепости и дешевизне пенника выпитого было достаточно, чтоб «учиниться шумным».

«Шумным» явился мужичок и на площадь. Солнышко припекло его обнаженную голову, пальба ошеломила, хмель стал бродить да туманить голову, и Максим пришел в восторженное состояние. Заиграла музыка, двинулись полки. Мужик глядел на Петра, глядел на телохранителей и до того умилился, что возжелал лично засвидетельствовать монарху свое искреннее к нему расположение. С этой целью, не слушая никого, ни на что не обращая внимания, Максим приблизился к Петру, отвесил поклон «самый необычны», тем не менее, от полноты души, затем другой и третий…

Телохранители скоро заметили человека, так странно выделявшегося из толпы, а еще скорее обратили внимание на небольшой ножик с костяной ручкой, висевший у него на пояске. Человек с ножиком подходит к государю, кланяется необычно… Что это? Не умысел ли какой?.. Слово и дело!

– Схвати, возьми мужика под караул! – закричал один из адъютантов Преображенскому солдату Аракчееву.

Детина здоровый, Аракчеев отволок Максима. Но мужичок заспорил, закричал и от «шумства» ударил преображенца по уху до крови. Тот стал отнимать нож, Максим и его отстаивал со всем пылом красноречия кулаков. Их осилили гвардейцы, Максима связали и отдали под караул. Два дня мы его видим перед грозным судилищем Тайной канцелярии.

Судилище поспешило ознакомиться с прошлым и настоящим преступника. Максим Антонов оказался крепостным гвардии прапорщика князя Черкасского, приехал в Петербург на барках работником, ходил по заработкам у купецких людей и, наконец, нанялся в адмиралтейство чистить пеньку. Он рассказал, с кем и когда приехал, где и у кого работал, назвал хозяина той избы, где в настоящее время с другими работниками нанимает угол, и затем с такой же определенностью отдал отчет о пропитых деньгах ради Полтавского праздника.

– Необычным же образом подходил я к царскому величеству без всякого умысла, – говорил Максим, – токмо от единого моего шумства. И дурно учинить персоне его царского величества меня никто не научал. Нож у меня давно висит на поясе для употребления к пище во время работной поры, а дрался ли с кем, как брали меня под караул, того за пьянством не помню.

Дело, кажется, было просто, но не для суровых членов тайного трибунала. Необычный поклон на площади; ножик на поясе, хоть бы и такой невинный, как был у Максима, все-таки в некотором роде оружие опасное… Все это были обстоятельства противные. Не было ли тут умысла на персону? Не раскольник ли, не фанатик ли, не государственный ли злодей? Для разрешения вопроса, действительно ли он был пьян, потребовали показания Аракчеева. Преображенец письменно засвидетельствовал, что пощечина Максима сокрушила его ухо до крови, а бил ли тот его спьяна или трезвый, того он не признал.

Привели к допросу трех поденщиков, живших вместе с арестованным. Козьмин, Сергеев и Иванов, один за другим, поведали о местах своей родины, роде занятий, времени переездов из города в город и прочих обстоятельствах, только по пустой формальности внесенными судьями в допросные листы. Что касается до Максима, то сожители его отозвались, что живут с ним около шести недель и в это время видели его «весьма пьяным» три раза. А во хмелю, свидетельствовали мужички, он «здорлив, бранит, кого получится, и нас бранивал; ножик при нем был постоянно и служил ему при употреблении пищи, но ни в каких других случаях тот ножик не бывал».

Показания работников, расспрашиваемых со всею осторожностью, порознь, не обличили, однако, ничего, чтобы могло обвинить Максима в том, в чем подозревали его судьи. Делать нечего, Козьмина, Сергеева и Иванова на другой же день освободили.

– А ты, Максим, – вновь допрашивали судьи, – под опасением истязания и потери живота[48], покажи все, что знаешь за собой, без утайки: ходишь ли в церковь, православия крепок ли, как крестишься, кто был у тебя отец духовный, знаешь ли ты грамоту?

Эти вопросы были не пустая формальность, затрагивалась религиозность Максима с целью изведать: не раскольник ли он?

Ожидания судей не оправдались.

– Я ушел от своего барина из Козельского уезда тому лет восемь вместе с отцом в Москву, – отвечал Максим. – Ходил с ним в бегах по заработкам. Крещусь я трехперстным сложением, в церковь хожу, расколу не имею, исповедовался и причащался в молодых летах, а после того лет с десять отца духовного не имел и грамоте не знаю…

Нет, все не то, не то нужно Петру Андреевичу Толстому со товарищи. Им непременно нужно открыть замысел, заговор. Иначе для чего ж учреждена Тайная розыскных дел канцелярия?

Привели помещика. Князь Егупов-Черкасский признал своего беглого крестьянина, но объявил, что расколу за ним не ведает.

Нечего делать, коли никто не ведает, то разыщем.

Максим в застенке, его раздели перед орудиями пытки.

– А за что у тебя спина бита кнутом и жжена огнем? – спрашивал судья, рассматривая сине-багровые рубцы и почернелые язвы на спине Максима.

В ожидании ответа мужика поднимают на дыбу. Руки хрустят, вывертываются из суставов. Кнут – по пословице «кнут не архангел – души не вынет» – подновляет зажившие раны.

– Бит я в городе Почене, – показывает между криками и стонами Максим, – в бытность в Украине в бегах, бит кнутом и жжен с шестью бурлаками… Разбил с ними попа Юскова… Пытал нас комендант Павлов… А к царскому величеству подходил, конечно, спьяна, сам собою, без умыслу…

Дано семнадцать ударов.

Новые поиски и справки. Нужно спросить почепского коменданта: правду ли показал о первой пытке Максим? Кстати комендант оказался в Петербурге – управляющим акцизной каморы.

Он объявил, что в бытность свою в Почепе перепытал такое множество всякого рода людей, преступных и оговоренных по разным делам, что о Максиме Антонове положительно ничего не помнит.

Желание судей добраться до нити небывалого заговора было так сильно, что необычно поклонившегося поденщика выдержали в крепостном каземате пять месяцев. В течение этого времени государь по случаю Ништадтского мира именным указом из Сената в Тайную канцелярию 17 сентября 1721 года повелел составить ведомость всем государственным преступникам для того, чтоб положить более снисходительные решения. Не ранее, как через месяц, Тайной канцелярии удалось составить требуемую ведомость. За множеством номеров труд был не легкий. Между прочим, был вписан сюда и Максим Антонов с экстрактом из его «важного и противного дела».

Государь, будучи 19 октября 1721 года в Сенате, толковал о необходимости составить милостивый манифест.

– Понеже Всевышний, – говорил Петр, – во время прошедшей долгой и тяжкой войне так многократно победами благословлять изволил и напослед такой славный и всему государству полезный мир даровал, чего ради я по достоинству мыслил: как бы Ему в показание своей благодарности за толикою Божию милость какое милосердие к народу своему показать? Того ради, всемилостивейше рассудя, указал таким образом учинить: генеральное прощение и отпущение вин во всем государстве явить всем тем, которые в тяжких и других преступлениях в наказание впали или к оным осуждены суть…