«Вчерашнего числа вечером, – доносил сотский, – был я на Петербургской стороне, в Мокрушиной слободе, и проходил я вместе с десятским для того, чтоб приказать жителям выставлять на ночь рогатки. Проходя мимо дома солдатки Ирины, услыхали мы в том доме крик немалый. Вошли во двор и стали там крик запрещать, чтобы крику не было. А выбежали на ту пору из избы два бурлака и стали нас бить. Того ради взяли мы под караул ту солдатку Ирину, да с нею же взяли двух баб, что были у нее, и бурлаков. А как повели их на съезжую, солдатка и закричи за собой: слово и дело!»

– Неправда, не так все! Все неправда, не так было дело! – голосила в оправдание Ирина. – Был у меня и крик, и шум великий. А чего ради? Того ради, что пришли на двор сотник с десятником. Вошли они в избу, а в избе сидели сестра моя родная да жена преображенского солдата Устинья. Стал им говорить сотский непристойные слова к блуду, а я стала гнать его вон со двора. Он не слушал, не шел. На то время вошли в избу два брата моих, родной да двоюродный, принесли кружку вина нас подчивать. А как увидели сотского с десятским, и их со двора столкали. Те закричали на улице, собрали народу немало, взяли нас всех под караул и повели на съезжую. Ведучи дорогою, стал меня сотский бить смертным боем, и я, не стерпя того бою, закричала государево слово и дело.

Разобрать было нетрудно, кто прав, кто виноват – виноваты были все. Но полиции надо было только поскорее узнать допряма: действительно есть за солдаткой какое-нибудь важное дело, чтобы доложить о том, куда следует, «без умедления». Руководствуясь печатной формой допроса, полицмейстер задал Ирине следующие вопросы:

– Как зовут и какого чину?

– Сего мая 5 дня на дворе у тебя шум и крик великий были ли?

На эти вопросы Ирина отвечала рассказом о волокитстве сотского, о заступничестве за нее братьев. Наконец повинилась:

– Государева слова и дела за мной нет, и ни за кем не знаю, и в той моей вине волен великий государь.

– Пристанища ворам, – продолжали допрашивать, – беглым солдатам и матросам не держала ли? И для непотребства, для блудного воровства баб и девок не держала ли?

Та, разумеется, отвечала отрицательно. Причем нелишним сочла заметить:

– И сама я ни с кем блудно не живу.

– Живучи в Петербурге, какое пропитание имеешь?

– Получаю деньги от мужа солдата да мою на людей белье.

– Против вопросов все ли правду сказала?

Клятвы и уверения, что все сказанное правда, а буде что ложно, указал бы государь за то казнить ее смертью, – последние слова были обычным припевом всех ответов при допросах того времени.

Как ни ничтожно было происшествие, но так как здесь замешено было «слово и дело», то обер-полицмейстер не решился сам учинить расправу, а препроводил виновную для «подлинного розыска» в Тайную канцелярию. Последней очень часто доводилось иметь место с такими, которые, сказав «слово и дело», отступались от него за неимением, что сказать. Расправа с такого рода преступниками была коротка.

В тот же день, как привели солдатку Ирину, побили ее вместо кнута батогами нещадно и отпустили с напамятствованием: ничего не зная, не сказывать за собой государева слова.

Нежная укоризна

– За что, за что ты меня бьешь?! Зачем бьешь напрасно?! – голосила Авдотья Тарасьевна, тщетно силясь защититься от побоев вельми шумного супруга своего Петра Борисовича Раева.

– Я тебя бивал… в Москве. Ты ушла… Я тебя… сыскал здесь. А за то тебя я ныне бью, – приговаривал супруг, то опуская, то поднимая кулак, – что ты сказала противные слова… Зачем сказывала ты мне противные слова про его царское величество?.. Да для чего также молвила худо о царевиче?..

– Что ты, что ты, что с тобой?! – вопила в ответ Авдотья. – Статное ли дело, мне такие слова говорить? Когда ж я тебе это говорила?

– Помнишь сверху… Сверху-то ты пришедши говорила? А тогда ж сказывала, что те слова слышала от зятя, от Матвея Короткова и от сестры своей Аграфены Тарасьевны…

Эта сценка из вседневной супружеской жизни тогдашнего общества происходила 7 октября 1721 года, после обеда, в субботу, в Петербурге, в доме купца Короткого, в людском подклете. К несчастью для вельми шумного Раева, в избе было несколько свидетелей его нежных укоризн. Здесь были две бабы работницы, повивальная бабка и хозяйский батрак Карнаухов. Последний, парень сметливый, познав, что то дело государево, рассказал о нем хозяину.

Хозяин был родня Раеву, они были женаты на родных сестрах. Раев – сын боярский, человек грамотный, был служителем крутицкого архиерея и приехал в Петербург на побывку за женой, для взятия ее с собой в Москву. Человек вечно пьяный и буйный, он никак не мог с ней ужиться, и она часто укрывалась от ласк супруга в доме сестры.

Но свойство не спасло, однако, Раева. Хозяин дал ему проспаться и на другое утро стал спрашивать обо всем случившимся. Петр Борисович помнил дело смутно, не только вчерашний хмель все еще сильно туманил голову, но и в это утро он уже успел сходить со двора и был «очень шумен». Вот почему отступиться от своих слов при свойственнике, а главное – при жене, ему казалось делом крайне ободным.

– Для чего ты такие слова говорил?

– Как для чего? – отвечал Раев. – Говорил я все сущую правду!

Лгал он и теперь: ни Авдотья, ни сестра ее Аграфена, ни муж последней никогда и не думали говорить того, что взбрело на ум вельми шумного архиерейского служителя.

Дело оставить без доноса было нельзя. Того и гляди Карнаухов, получающий от хозяина в год 6 рублей жалования, захочет получить наградных за извет 10 рублей и явится со «словом и делом» в Тайную канцелярию.

Хозяин предупредил батрака и в тот же день ударил следующим челобитьем.

«Живет у меня, – писал он в Тайную канцелярию, – из работы Крутицкого архиерея сын боярский Раев. И сего 7 октября пришел он в дом пьян и говорил слова непотребные. Отчего я имею опасение, чтоб не причлось впредь мне в вину. А о вышеописанном мне сказывал работник мой Иван Иванов, который прибыл в Петербург за вином подрядным. О сем доносит петербургский житель, купецкой человек Матвей Иванов сын Короткой».

Доношение принято, по обыкновению записано в книгу и тут же положено: «Показанных людей сыскать и расспросить с обстоятельством, по указу».

Отыскали виновного, его жену, доносчика-работника и вместе с тремя бабами свидетельницами всех привели к допросу.

Карнаухов и бабы передали подробности описанной сцены. Причем одна из баб весьма наивно заметила: «А какого царевича Раев обзывал непристойными словами, того он не выговаривал». Шумный служитель струсил и присмирел, каялся во всем, старался оправдаться в «важных непотребных словах» большим шумством, за которым ничего не упомнит, что говорил и делал, и наконец объявил, что на него покажут работник и бабы, и он им в том верит.

– А ты почему слов Раева про царевича не показал в первом допросе? – спрашивали судьи Карнаухова.