— Но оберштурмфюрер... — взволнованно пробормотал Бен.

— Еврей-оберштурмфюрер? Возможно ли такое вообще? Постарайтесь немного потерпеть и выслушать то, что я вам скажу. — Зонненфельд сделал паузу, перед тем как снова заговорить. — Я могу рассказать вам о полковнике СС Курте Бехере, который проворачивал такие дела от имени Эйхмана и Гиммлера. Бехер заключил сделку с венгром доктором Рудольфом Кастнером — семнадцать сотен евреев по тысяче долларов за каждого. Битком забитый железнодорожный состав. Евреи в Будапеште дрались за то, чтобы попасть в этот поезд. Вам, конечно, известно, что ваше семейство имело деньги еще перед войной, не так ли? А дальше все очень просто — если вы Макс Хартман. В один прекрасный день вас посещает обергруппенфюрер Бехер. Вы заключаете с ним сделку. Чего стоит все ваше состояние, если вам все равно, так или иначе, предстоит умереть? Поэтому вы выкупаете свою семью. Ваших сестер и самого себя. Вряд ли это можно счесть моральной коллизией. Вы делали то, что было в ваших силах, чтобы остаться в живых.

Бен никогда не думал о своем отце, как об испуганном и отчаявшемся молодом человеке. Он почувствовал, что его мысли путаются. Его тетя Сара умерла еще до рождения братьев, зато он помнила тетю Лию, которая скончалась, когда он был школьником: маленькая, тихая, кроткая, она спокойно обитала в Филадельфии, где всю жизнь проработала в библиотеке. Привязанность, которую она питала к своему брату, была совершенно естественной, но столь же естественным было и признание превосходящей силы его характера, проявлявшейся во всем его поведении. И если существовали тайны, которые нужно было сохранить, она сохранила бы их.

Но его отец — что еще он мог хранить в душе?

— Если то, что вы говорите, правда, то почему же он никогда не рассказывал нам об этом? — спросил Бен.

— Вы думаете, он хотел, чтобы вы об этом узнали? — в голосе Зонненфельда, как показалось Бену, зазвучали презрительные нотки. — Вы думаете, что могли бы по-настоящему понять это? Миллионы сгорели в печах крематориев, а Макс Хартман очутился в Америке лишь потому, что ему повезло в жизни и у него оказались деньги! Люди, побывавшие в его положении, никогда и никому об этом не рассказывали, мой друг. Больше того, многие из них искренне пытались сами забыть о том, что с ними было. Я знаю об этих делах, потому что моя работа заключается именно в том, чтобы о них знать, но люди, прошедшие через это, предпочитают держать свое прошлое в тени.

Бен не мог найти слова для ответа и поэтому промолчал.

— Даже Черчилль и Рузвельт — вам, несомненно, известно, что Гиммлер в мае сорок четвертого года обращался к ним с предложением. Он был готов продать союзникам всех до одного евреев, находившихся на территории, контролируемой нацистами, если бы союзники дали немцам по одному грузовику за каждую сотню евреев. Нацисты обещали сразу демонтировать все газовые камеры и перестать убивать евреев — все это ради грузовиков, которые они могли бы использовать против русских. Евреи были выставлены на продажу — но на них не нашлось покупателей! Рузвельт и Черчилль сказали: нет, они не станут продавать свои души дьяволу. Легко ли им было дать такой ответ? Они могли спасти миллион европейских евреев, но не сделали этого. Среди еврейских лидеров были люди, отчаянно желавшие осуществить этот план. Сами понимаете, что, если рассуждать с позиций этики, это было весьма и весьма непросто, согласны? — Зонненфельд говорил чуть ли не яростно. — В наши дни легко рассуждать насчет чистых рук. Но результат заключается в том, что вы сегодня сидите здесь. Вы существуете только потому, что ваш отец совершил сомнительную сделку, чтобы спасти свою жизнь.

В памяти Бена снова мелькнул отец, сначала старый и хилый, каким он видел его в Бедфорде, а затем молодой красавец с той давней фотографии. Какие превратности судьбы пришлось ему преодолеть, чтобы стать тем, кем он стал? Бен не мог даже помыслить об этом. И все же, неужели отец на самом деле считал себя обязанным скрывать это? И что еще он скрывал?

— Но тем не менее это не дает ответа на вопрос, почему его имя оказалось на данном документе, — Бен заставил себя вернуться к началу разговора, — и почему он назван офицером СС...

— Уверен, что это только имя.

— Но что это может означать?

— Много ли вы знаете о своем отце?

“Хороший вопрос”, — подумал Бен. А вслух сказал:

— Похоже, что чем дальше, тем меньше. — Макс Хартман, могущественный и внушающий страх, уверенный в себе, как многоопытный гладиатор, проводит заседание правления. Высоко подбрасывает шестилетнего Бена над головой. Читает за завтраком “Файнэншнл таймс” — отдаленный и недостягаемый. Чего я только не делал, чтобы заслужить его любовь, его уважение! И как тепло мне становилось после его мимолетного одобрения, что, впрочем, случалось очень редко. Какую загадку всегда представлял собой этот человек.

— Кое-что я могу вам сообщить, — бесстрастно произнес Зонненфельд. — Когда ваш отец был еще совсем молодым человеком, он уже стал своего рода легендой в финансовых кругах Германии. О нем говорили как о гении. Но он был евреем. В начале войны, когда евреев высылали из страны, ему предоставили возможность трудиться в Рейхсбанке, где он разрабатывал запутанные финансовые схемы, позволявшие нацистам обходить установленную союзниками блокаду. И эсэсовское звание ему дали как своеобразную охранную грамоту.

— Выходит, мой отец в некотором смысле помогал финансировать нацистский режим, — без выражения проронил Бен. Это ни в коей мере не оказалось для него неожиданностью, но тем не менее он ощутил резкий спазм в желудке, услышав подтверждение.

— К сожалению, да. Я уверен, что для этого имелись серьезные причины — его фактически вынудили, и у него просто не было никакого выбора. И, как само собой разумеющееся, его включили в этот самый проект “Сигма”. — Зонненфельд снова сделал паузу, пристально разглядывая лицо Бена. — Я думаю, что вы не очень хорошо умеете различать оттенки серого цвета.

— Странные рассуждения для охотника за нацистами.

— А вы снова рассуждаете как поверхностный журналист, — отозвался Зонненфельд. — Я борюсь за справедливое правосудие, а в борьбе за правосудие необходимо уметь отличать вынужденное от добровольного, проступок от преступления. Не впадайте в распространенную ошибку: пребывание в затруднительных обстоятельствах никому не помогает проявить свои лучшие качества.

Комната, казалось, медленно вращалась вокруг него. Бен обхватил туловище руками, стиснул собственные бока и глубоко вдохнул, пытаясь хоть на мгновение вернуть себе спокойное, ясное мышление.

Внезапно перед ним предстал отец, сидящий в своем кабинете в любимом огромном кресле и слушающий при выключенном свете “Дон Жуана” Моцарта. Макс довольно часто сидел вечерами после обеда без света и в одиночестве слушал “Дон Жуана” в стереозаписи. Насколько одиноким человеком он, вероятно, был, как он боялся того, что его уродливое прошлое когда-либо станет известно миру... Бен сам удивился тому приливу нежности, который внезапно испытал. Старик любил меня настолько, насколько вообще был способен любить кого бы то ни было. Как я могу презирать его? Тут Бену внезапно пришло в голову, что настоящая причина той ненависти, которую Ленц испытывал к своему отцу, заключалась не столько в отвращении к нацизму, сколько в том, что тот бросил свою семью.