– Извини, дружок, других нет.

– Если он такая известная личность, должны быть снимки вжурналах, в газетах. Неужели нельзя было достать нормальные? Делаете такойсерьезный заказ, а толком подготовиться не можете. Да за такую работу ипятнадцать маловато. Двадцать!

Петр Петрович только поморщился в ответ, презрительнопокачал головой. Цифра двадцать повисла в воздухе. Сибиряк давал понять, чтобольше никакого разговора о деньгах не будет.

– Информации вполне достаточно. А что касается газет ижурналов – Мальцев не дает интервью, от журналистов прячется. Он теневаяфигура, если ты, конечно, понимаешь, что это такое.

– Я-то понимаю, – обиделся Вова, – не вчера родился, нотолько как же он прячется от журналистов, если вот с Елизаветой Беляевойбеседует?

– Это было один раз. Только к ней он согласился прийти.Больше ни к кому.

* * *

В спальне горел ночник. Михаил Генрихович лежал, закрывглаза, с книгой на животе. Лиза вошла на цыпочках.

– Я не сплю, – прошептал он, – какая-то ужасная ночь. Водворе подростки орут, мусорная машина грохочет, за стеной скандалят соседи, ивсе время кто-то звонит и молчит, каждые полчаса. Чаю хочешь?

– Хочу.

Он встал, накинул халат, сладко зевнул. Прикрыв рот ладонью.

– У Надюши кулинарный азарт. Испекла кекс с корицей. Междупрочим, получилось неплохо. Мы там оставили тебе кусочек, правда маленький,потому что действительно очень вкусно.

– Миша, ты знаешь, что сегодня спас мне жизнь? – спросилаона, ставя чашки на стол.

– Что, начальство резало горло?

– Нет, в самом прямом смысле. Я ехала с погашенными фарами,а поперек улицы стоял рефрижератор без аварийных огней. Когда ты позвонил, донего оставалось не более десяти метров. А скорость у меня была семьдесят.

– С ума сошла? – Он вытянул из пачки сигарету, хотя почти некурил в последнее время. – Нет, ты серьезно?

– Совершенно серьезно. Если бы ты не позвонил, меня бы небыло. Я потом долго приходила в себя, сидела в машине, боялась ехать. Потому ивернулась так поздно.

«В последний раз вру. Все. В последний раз…»

Прежде чем закурить, он встал, достал из морозилкизаледеневшую бутылку водки, плеснул себе грамм двадцать, залпом выпил, кинул врот соленый крекер, сел и закурил.

– Где это произошло?

– На выезде с Шереметьевской улицы. Там вообще нехорошийперекресток.

Вскипел чайник, Лиза бросила пакетики в чашки, залилакипятком.

– Ну, где же Надюшин кекс? Есть хочу ужасно.

Кекс действительно был вкусным.

– О чем же ты так глубоко задумалась, Лиза, что не включилафары? Что, переживала из-за гибели Бутейко? Из-за этого ты не глядела надорогу? Кстати, вечером звонил следователь, хотел с тобой пообщаться. Я дал емуномер твоего сотового, но он просил, чтобы ты позвонила ему сама завтра утром.Вот, я записал. Бородин Илья Никитич. Он хотел поговорить с тобой именно оБутейко. Голос вполне интеллигентный.

– Да? Я обязательно позвоню. Там ведь так и не нашли убийцу,хотя подробностей я не знаю.

– Лизанька, ты мне не нравишься, – покачал головой МихаилГенрихович, – ты какая-то сегодня странная. А главное, я теперь буду каждый развздрагивать ночью, дергать тебя звонками. Вдруг ты опять забудешь включить фарыи задумаешься за рулем? Ты уж, будь добра, объясни, что случилось? Почему тытак неосторожно ехала?

Она хлебнула чаю, закурила и, кашлянув, произнесла:

– Миша, у меня действительно большие неприятности. Меняшантажируют.

Она рассказала ему подробно все, что произошло в Канаде. Онслушал молча, низко опустив голову. Она не видела его лица, и ей было страшно.

– Кассета у меня в сумке. Я еще ее не видела. Возможно, япоступаю не правильно и мне следовало бы избавить тебя от этого зрелища. Но ябоюсь ошибиться. Я ничего не помню. Возможно, там заснята другая женщина. Ведья не разглядывала фотографии. Я их порвала.

– Как к тебе попала кассета? – спросил он после долгойпаузы, все еще не поднимая глаз.

– Красавченко дал мне ее в аэропорту, во Франкфурте.

– Ну что ж, давай смотреть кино. Благо, дети спят.

После нескольких первых кадров она решилась взглянуть намужа. Лицо Михаила Генриховича, подсвеченное мерцающим экранным светом,показалось ей страшно бледным, но спокойным.

– Беда в том, что ты слишком стереотипна, Лиза, – произнесон, не отрывая глаз от экрана, – здесь нет ни одного крупного плана. Общийоблик, конечно, твой.

– Так это я или не я? – Лиза невольно усмехнулась, потомучто вопрос получился совершенно идиотский. И вдруг вскочила с дивана, нажалапаузу на пульте. Изображение застыло. – В моем гостиничном номере у кроватибыла совсем другая спинка. Высокая, круглая, из темного дерева. И постельноебелье другое. Но главное, если снимать из этой точки, в кадр обязательно должнобыло попасть окно, а за окном башни собора Святой Екатерины. Здесь всезатемнено. Смазано. Можно не разглядеть спинку кровати. Поменять белье, но окнои вид из окна никуда не денешь. А то, что я не выходила из номера, – этосовершенно точно. Я не дюймовочка, чтобы он мог незаметно вынести меня, а потомотнести назад. На каждом этаже дежурные, внизу охрана.

– Окно можно закрыть, опустить жалюзи, задернуть шторы.

– Но здесь вообще его нет. Голая белая стена. Да, вгостинице были такие же стены…

– Дело не в этом, – покачал головой Михаил Генрихович, взялу нее пульт и выключил магнитофон. – У дамочки на пленке свежий маникюр,ярко-красные ногти на ногах и на руках. У тебя аллергия на ацетон. Ты никогдане красила ногти. Никогда в жизни.

От пылающего дома во все стороны летели искры и крупныеголовешки. Константин Васильевич перенес дочь в беседку, под крышу, оставил сней Семена, а сам отправился за помощью. Пламя могло перекинуться на соседниепостройки. Соня открыла глаза и сначала увидела горящий дом, потом красноеобожженное лицо Семена.

Уже рассвело, в деревне отчаянно лаяли и выли собаки.

– Ох, не предупредил я Константина Васильевича, чтобы он длятебя обувку прихватил, – покачал головой Семен, глядя на ее босые ноги.

– Какую обувку? О чем ты?