Утешало лишь то, что вазир барида выглядел более скверно. Ссадины на скулах ему промыли отваром ивовой коры, и они малость подсохли, но синевато-фиолетовую припухлость под глазом убрать не удалось – ее лишь припудрили бобовой мукой.

На Абу-аль-Хайре болтался кафтан – с чужого плеча, ибо рукава и полы явно рассчитывались на малорослого человека, и ибн Сакиб гляделся сущим школьником-переростком: мальчик вытянулся за лето, а мать по недосмотру не успела перешить отцовское платье.

– Какой злой ифрит надоумил тебя искать нас в этом проклятом крае? – морщась и перебирая новые четки, поинтересовался аль-Мамун. – Твое место – в столице, твой хлеб – известия для нас!

– О эмир верующих! – почтительно поклонился вазир. – Те четверо, что прибыли со мной, – единственные из служителей барида, что сохранили мне верность.

– Вот как… – пробормотал аль-Мамун, пытаясь не пустить растерянность на лицо.

– Глава тайной стражи столицы присягнул изменнику Ибрахиму аль-Махди, – тихо добавил Абу-аль-Хайр. – Я едва спасся от собственных агентов, о мой халиф. И решил искать тебя – чтобы узнать истину о твоем положении из первых рук.

– Ибрахим аль-Махди – такой же интриган, как я – зайядитский святой, – строго сказал аль-Мамун. – Кто стоит за моим дядей?

Вазир барида осторожно потрогал набухшее синим подглазье и ответил:

– Амириды.

– Им-то чего не хватало?! – взорвался аль-Мамун.

– В последний год все подряды на строительство и ремонт каналов ушли родственникам Великой госпожи, – монотонно отчитался ибн Сакиб. – На севере, о мой халиф, давно поговаривают: аш-Шарийа правят из Нишапура. В прошлом году на большом приеме главный вазир жаловался, что хорасанцы захватили власть в стране. Он напился, конечно, но сказал следующее: «Ради таких прибылей я готов стать огнепоклонником».

– Вот оно что, – пробормотал халиф. – Выходит, Раик ибн Фарух ибн Амир…

– …предал при первой же возможности, – четко проговорил начальник тайной стражи. – Люди говорят, что канал Нахраван, что должен соединить Тиджр и каскад озер в холмах, имеет золотое дно. Подряд передали ибн Амиру, как только принц Ибрахим сел на престол халифов в Золотом дворце.

– Так, – отозвался аль-Мамун, нещадно пощипывая бородку.

– Но это не все известия, что я привез для эмира верующих, – тихо проговорил Абу-аль-Хайр.

– А что же, во имя Господа Миров, осталось нам неизвестным? – так же тихо поинтересовался халиф.

– Матушка эмира верующих самовольно покинула назначенное ей место ссылки, а именно замок Хисн-аль-Сакр, месяц назад, – четко отрапортовал Абу-аль-Хайр.

– И где сейчас моя мать, задери ее тысяча дэвов?! – рявкнул аль-Мамун.

– Изчезла из виду.

– Рассказывают, что халиф Умар ибн Фарис рубил обе руки нерадивым вазирам, – наставительно сообщил Абдаллах.

– Зато из Нишапура пропали жена, наложница и все малолетние дети Тахира ибн аль-Хусайна, – быстро проговорил начальник тайной стражи.

– Куда?

– Похоже, их держат в одном горном ушрусанском селе, принадлежащем родственникам госпожи Мараджил.

В шатре халифа повисла полная тишина. Ее нарушило шебуршание Имруулькайса, завозившегося в корзине. Кот высунул голову и удивился:

– Это что же? Госпожа Мараджил приказала похитить семью Тахира, чтобы прибрать к рукам его верность и войско? А с кем она, интересно, собирается воевать?

– Хороший вопрос, о джинн, хороший вопрос… – отозвался аль-Мамун.

– А главное, бесполезный.

Ледяной голос Тарика заставил всех вздрогнуть.

Нерегиль с невозмутимым видом погладил прижавшего уши кота.

Все так же задумчиво пощипывающий бородку аль-Мамун тихо, но внятно сказал:

– Ее жизнь тебе не дозволена, о Тарик.

Нерегиль криво улыбнулся и склонился в почтительном поклоне.

* * *

Горы Загрос, неделю спустя

Верблюд тупо смотрел на свои увязшие в грязи ноги. Упавший мул барахтался в коричневой жиже и жалобно фыркал. Серо-желтые горбатые горы презрительно отвернулись от терпящих бедствие – никого, ни единой души на всей широченной долине. Змеились полосы жидкой блестящей грязи, уползая к изломанным пикам на горизонте. Высоченный конус священной горы зайядитов белел в тусклой дали – гора святых, Дена, насмешливо созерцала усилия жалкого каравана. Зайядитской горе незачем жалеть спасающийся бегством харим свергнутого халифа. К тому же увязший, безнадежно увязший в грязи – широкие извивы влаги на дне долины лишь казались плоскими. На деле они обернулись глубокими колеями вязкого месива, уже поглотившими пару вьюков. Грязюка с болотным чваканьем обжимала бока верблюдов. Весенние ливни превратили Старую Хулванскую дорогу в зыбучую глинистую реку.

Блестя мокрыми шеями, евнухи наконец-то сдвинули с места верблюда. Носилки качнуло и накренило, да так, что Зубейда едва не вывалилась за плетеный борт. Тканевый верх плеснул в грязную жижу и тут же обвис капающей тяжестью.

– Мы заночуем вон в той роще, моя госпожа, – почтительно обернулся Мансур.

И ткнул толстым черным пальцем в далекую темную гривку акаций. Дожди не пошли на пользу чахлым деревцам: похоже, те облетали, не успев расцвести, ветер неумолимо гнул и трепал их.

В лицо хлестнуло холодным порывом, Зубейда вдруг поняла, что ей сказал евнух:

– Какая ночевка?! – вскрикнула она, свешиваясь из носилок. – Якзан приказал идти, не останавливаясь!

Словно отвечая, верблюд ревнул и провалился в очередную предательскую яму. Мансур затоптался рядом, хлюпая сапогами, – человека предательское месиво держало, а нагруженная скотина вязла, как в болоте…

Носилки мотало, Зубейда вцепилась в плетеный бортик так, что побелели костяшки пальцев. Перстни она давно поснимала – хоть это радовало, сейчас бы пальцы кровили из-под колец.

Наконец животное удалось поднять на ноги. Подковылявший поближе Кафур поднял залитое потом лицо:

– Холодает, госпожа. Да и дождь собирается…

С правой горной стены в долину полого струился туман. Нет, не туман. Туча, темнеющая на глазах туча…

Зябко запахнувшись в старое одеяло, Ситт-Зубейда стиснула зубы: Старая Хулванская дорога. Будь она проклята, эта Старая Хулванская дорога. И будь проклят Якзан, упрямый желтоглазый сумеречник, потребовавший идти по Старой Хулванской дороге. Мол, по ней никто не ходит и меньше риска навести погоню. Да не будет тебе милости от Всевышнего, о Якзан! По этой дороге никто не ходит, ибо она давно перестала быть дорогой! Не нужны нам карван-сараи, но дорога! Выбитая дорога! Она тоже отсутствует, да покарает тебя Всевышний, о враг веры!

Носилки в очередной раз мотнуло, поясницу неудачно повело и тряхнуло, Зубейда задохнулась от боли между плечами – да помилует меня Всевышний, как скверно, только этой хвори мне не хватало…