Его вновь донимали расспросами, верит ли он в бога, а если верит, то в какого; Гай Ранер-младший, историк, спрашивал, верно ли, что некий иезуит вынудил его «отказаться от атеизма». Ответ: «Я никогда в жизни не разговаривал с иезуитом, и меня поражает смелость, с которой обо мне заявляют такую ложь. С точки зрения священника-иезуита я, конечно, атеист, и всегда был атеистом». Уильям Германс, знакомый по Берлину, переехавший в США, записывал, как в Принстоне они с Эйнштейном говорили о религии и тот сказал (опять надо учесть, что это пересказ, а не запротоколированная цитата): «По сравнению с концлагерями деяния Чингисхана выглядят детской игрой. Но то, что заставляет меня содрогнуться, это молчание церкви. Не нужно быть пророком, чтобы сказать: „Католическая церковь заплатит за это молчание“. Я не говорю, что ужасные преступления церкви за 2000 лет всегда происходили с благословения Ватикана, но это он заразил свою паству идеей: „У нас есть истинный Бог, и евреи распяли Его“. Церковь сеяла ненависть вместо любви, несмотря на заповедь: „Не убий“. Я не коммунист, но хорошо понимаю, почему разрушили церковь в России — все грехи возвращаются, как говорит пословица. Церковь будет платить за свои отношения с Гитлером, и Германия тоже… Посмотрите на ненависть, которую церковь проявила против евреев, крестовые походы, костры инквизиции, молчаливое одобрение действий Гитлера… Когда я слышу слово „религия“, мои волосы встают дыбом. Церковь всегда продает себя власть имущим… Было бы прекрасно, если бы религиозный дух направлял церковь; вместо этого церковь определяет дух религии. Церковники на протяжении веков не боролись против политического разложения, пока не покушались на их святость и имущество».

Еврейскую религию он никогда не ругал, но сам был ей чужд; в сентябре Исаак Хирш из Кумберленда просил приехать на религиозный праздник — отвечал: «Хоть я и что-то вроде еврейского святого, но так давно не был в синагоге, что боюсь, Бог меня не узнает, так что не стало бы хуже…» И поехал вместо этого отдохнуть на новое место — озеро Дип Крик на западе штата Мэриленд; немногие из местных, кто узнал его, рассказывали, что он часами рыбачил, наблюдал в бинокль за птицами и ел кукурузу; возможно, спутали его с кем-то, так как рыбалкой он прежде не увлекался. Через две недели вернулся к своей обширной семье: коту Тигру, фокстерьеру Чико, сестре, дочери, Элен Дюкас, «страусенку» Штраусу и Джоанне Фантовой, устроившейся на работу в библиотеку Принстонского университета. Возможно, с этого периода Фантова до какой-то степени заменила ему Конёнкову, во всяком случае, дальнейшей переписки с Маргаритой пока не обнаружено. (Она овдовела в 1971-м и умерла от истощения, всеми брошенная, в 1980-м; письма Эйнштейна к ней были опубликованы в 1998 году.)

В конце сентября — торжества, посвященные двухсотлетию Принстона, приехал Бор и приехал человек, которого мы беспрестанно цитируем, — Абрахам Пайс (1918–2000), голландский еврей, почти всю войну проведший в тюрьме гестапо, потом работавший в Копенгагене у Бора. Пайс: «…на ранних этапах нашего сотрудничества я не улавливал хода мыслей Бора и часто бывал обескуражен. Я не мог понять, зачем он рассказывает мне о том, что в 1927 году Шрёдингера поразило вероятностное толкование квантовой механики, и почему он упоминает о каком-то возражении Эйнштейна 1928 года, которое явно не имело отношения к обсуждаемому вопросу. Но вскоре туман стал рассеиваться… Подобно спортсмену, разминающемуся перед выходом на площадку, Бор заново переживал борьбу, которая происходила до принятия и признания квантовой механики. Можно даже сказать, что для Бора эта борьба каждый день начиналась сызнова. Мне кажется, в этом и заключался неиссякаемый источник своеобразия личности Бора. Эйнштейн всегда был его основным оппонентом — даже после смерти Эйнштейна Бор продолжал спорить с ним, как с живым».

Сперва Пайса в Принстоне интересовал только Паули, но Бор представил его Эйнштейну, «который весьма дружелюбно приветствовал перепуганного молодого человека». «Разговор довольно быстро перешел на проблемы квантовой теории… Не слушая собеседника, каждый с жаром говорил о своем. Как прежде я не понимал Бора, так теперь не понял Эйнштейна». Пайс заинтересовался Эйнштейном, напросился на встречу, и начались регулярные совместные прогулки и беседы. «Разговаривали всегда по-немецки, на языке, позволявшем уловить все оттенки мыслей Эйнштейна и оценить его индивидуальность… В глазах физиков, которые понимали ход его мыслей и были с ним знакомы, ореол легендарности, окружавший Эйнштейна, не имел большого значения, но время от времени все же давал о себе знать. Помню, как в 1947 году я читал в институте лекцию о недавно открытых jx-мезонах. Эйнштейн вошел уже после того, как я начал говорить. На несколько мгновений я лишился дара речи, борясь с острым чувством нереальности происходящего…»

«Мы говорили не только о физике, но и о политике, об атомной бомбе, о судьбе евреев и о менее важных вещах. Однажды я рассказал Эйнштейну еврейский анекдот. Он так смеялся, что я начал собирать для него анекдоты. Я рассказывал их, и его лицо менялось. Он вдруг молодел и становился похожим на проказливого школьника… Изредка он проводил семинары, где рассказывал о своей работе… Выступления Эйнштейна отличались ясностью, но оставляли ощущение незавершенности, потусторонности. То были дни поразительного прогресса в квантовой электродинамике и неожиданных открытий новых частиц, дни, когда разрыв между физикой Эйнштейна и физикой молодого поколения все увеличивался».

«Было это году в пятидесятом. Я провожал Эйнштейна из Института домой. Внезапно он остановился, повернулся ко мне и спросил: „А по-вашему, Луна существует, только когда на нее смотришь?“» Пайс недоумевал: «Почему этот человек, внесший колоссальный вклад в создание современной физики, так держится за взгляд XIX века на причинность?»

Да, он хотел Луну, а не вероятность Луны; интересно, как бы он отнесся к теории Хью Эверетта III, математика и физика-теоретика, не признававшего авторитетов в квантовой механике; в 1954-м, еще при жизни Эйнштейна, Эверетт вместе с ассистентом Бора Петерсоном придумал теорию множественных миров. В квантовой теории частицы существуют лишь как вероятность, но ученого, который их измеряет, почему-то рассматривают не как вероятность. Эверетт же считал, что вероятностный подход должен применяться и к объектам, и к субъекту наблюдения: в каждый миг формируется отдельная ветвь пространства-времени, со своей копией ученого, воспринимающего только один результат измерений; и каждая ветвь дальше идет своим путем, со своим ученым и своей Луной. Математически это было убедительно, так как соответствовало всем квантовым уравнениям. Понравилось бы Эйнштейну быть расщепленным, зато с «настоящей» Луной? Или некоторым его копиям понравилось бы, а другим нет?

В начале 1947 года Шрёдингер радостно сообщил, что создал единую теорию поля на основе аффинной геометрии — Эйнштейн проверил, но, увы, опять не сходилось. В феврале вышел фильм о ядерной опасности — «Начало конца»; Эйнштейна играл Людвиг Стоссель, фильм произвел впечатление на обывателей, но не на политиков. Приехал Сидни Хук — дискутировали о России и Германии. Как вспоминает Хук (это вновь пересказ, а не цитата), он спросил, почему Эйнштейн осуждает всех немцев, ведь те тоже гибли в концлагерях, тот ответил, что осуждает большинство немцев, и назвал их высокомерными, а американцев наивными и сентиментальными, не понимающими их; зато русские немцев понимают. Хук пытался ругать сталинские порядки — Эйнштейн его оборвал, сказав, что все это ложь. (Когда к нему в том же году приехал старинный друг Морис Соловин, он писал Эптону Синклеру, что «был потрясен его [Соловина] антисоветскими взглядами, которые он усвоил из лживой пропаганды», и что сам он «разочарован некоторыми вещами, которые русские делают», но американцы гораздо хуже.) Хук впоследствии говорил, что легче было рвать зубы, чем вытащить из Эйнштейна какую-либо критику в адрес СССР.