В нашей армии насчитывалось 125 тысяч человек, но реально участвовало в боях гораздо меньшее количество солдат и офицеров, и именно они практически не выходили из боев. Поясню, что я имею в виду. В течение всего сражения наш отряд занимал позиции на одном из холмов, и именно там я познакомился с одним офицером-артиллеристом, который командовал батареей, состоявшей из трех орудий. В течение дня эта батарея расстреливала от четырехсот до пятисот снарядов, а в ночные часы офицер занимался организацией подвоза новых снарядов и прочего имущества. Между тем, в километре от нас стояли еще несколько батарей, которыми командовали такие же офицеры, но эти батареи не произвели ни единого выстрела, и их командиры с удовольствием отправляли ненужные боеприпасы своему "взбесившемуся" товарищу. А еще я лично был свидетелем того, как во время атаки на Бетонкур именно сержанты вели за собой пехотные роты в то время, как офицеры отсиживались в натопленных домах.

Такое положение дел явилось результатом бездумного комплектования армии, действовавшей на восточном фронте (чего, впрочем, так и не поняли те, кто занимался ее формированием). Для успешного проведения этой дерзкой военной кампании не нужно было собирать огромную массу народа. Здесь требовались только опытные, обстрелянные, бесстрашные и неутомимые солдаты и офицеры. В действительности же набрали 120 тысяч едоков, из которых только 40 тысяч были по-настоящему боеспособными. В этом и заключается истинная причина поражения Восточной армии. Голодали все, но дрались только отборные части. После трех дней непрерывных боев боеспособных солдат оказалось недостаточно, чтобы сломить сопротивление 60 тысяч немцев, укрывшихся в прекрасных оборонительных сооружениях, и, чтобы сохранить жизни тем, кто не участвовал в боях, пришлось останавливать наступление и уводить всю армию.

Ну а при отступлении самыми большими крикунами, как водится, оказались те, кто во время боев отсиживался в стороне.

— Опять нас предали, — говорили эти вояки. — Каждый раз, как мы начинаем бить пруссаков, генералы приказывают отступать. Такое уже было при Бон-ла-Роланд. Какими генералы были, такими и остались.

Увидев, что мы начали отход, немцы решили нас атаковать, но после нашей контратаки у них надолго пропало желание начинать все сначала.

До самого Безансона мы отступали, можно сказать, вполне организованно, страдая только лишь от холода, голода и усталости. На это время неприятель оставил нас в покое.

Проходили мы не более пятнадцати лье в день и устали не столько от ходьбы, сколько от ночевок, которые оказались мучительными и опасными.

Нашему отряду определили место в арьергарде, вследствие чего в деревню, выбранную для ночевки, мы всегда приходили последними. К тому времени все дома, сараи и конюшни уже были заняты солдатами, явившимися раньше нас, а нам оставалось лишь одно — ночевать под открытым небом. Чтобы продержаться всю ночь, мы рыли в снегу большие ямы, собирали сырой или сухой хворост, который в изобилии валялся вокруг, и разжигали огромные костры. При этом крестьяне, вопили так, словно с них живьем сдирали кожу, а мы невозмутимо рассаживались вокруг очагов, которые не столько грели, сколько дымили. Некоторые счастливцы находили большие плоские камни и усаживались на них. Это позволяло не вымочить одежду в снегу. Спали же мы следующим образом: не снимая головного убора, накрывались с головой одеялом, клали голову на колени, обхватывали ее руками и засыпали. В такой позе при любом неосторожном движении человек обязательно падал. Если вперед — то в костер, а если назад — то в снег. Сидевшим с наветренной стороны дым попадал прямо в лицо, от чего они задыхались и кашляли, а сидевшие с подветренной стороны были вынуждены через каждый час вставать и отряхивать снег, шквалы которого превращали человека в сугроб.

Лично я считал, что главное — это уберечься от простуды, а без хорошего отдыха я как-нибудь обойдусь. Кроме того, меня здорово выручала моя лошадь: это несчастное животное очень любило огонь, и лошадь всю ночь тянулась к огню из-за моего плеча, согревая меня таким образом и защищая от снега.

Служба в арьергарде связана с большими неудобствами, которые не исчерпываются одной лишь ночевкой под открытым небом. Например, когда раздавали еду, мы всегда оказывались последними. Пока мы доходили до места привала, нам уже не доставалось ни хлеба, ни галет, ни мяса. В результате нам приходилось бежать к крестьянам, у которых чаще всего тоже было нечего есть, или же они просто не хотели делиться. Оставалось одно: зажарить на огне кусок мяса, отрезанный от одного из мертвых животных, валявшихся по всей округе.

В это невозможно поверить, но невзирая на нечеловеческие тяготы, солдаты находили повод для смеха и шуток. Однажды вечером мы встали лагерем на опушке леса у деревни Шайлюз. На ужин каждому достался кусок жареной конины, но после трапезы заснуть никому не удавалось из-за пронизывающего ветра, от которого леденело все тело. Неожиданно один из товарищей обратился ко мне с просьбой:

— Послушайте, д’Арондель, — сказал он, — у меня проблема, дайте мне совет.

— Слушаю вас.

— Что делать, если лошадь уперлась и не хочет идти?

Я уставился на него, не зная, что ответить.

— Вообще-то я говорю о себе. У меня в желудке кусок лошади. Он уперся и ни туда, ни сюда. Что вы мне посоветуете? Может быть, чем-нибудь его смочить?

Конечно, это было не остроумно. Однако мы смеялись, а смех немного облегчает жизнь. К тому времени на наших глазах уже произошло множество печальных событий, и никто не знал, когда самая грустная вещь произойдет с ним самим.

Именно этот товарищ помог мне до самого конца продержаться на ногах. К тому времени все дороги засыпало глубоким снегом, и после прохождения артиллерии и повозок на ней образовались ямы и такая глубокая колея, что стало невозможно двигаться верхом. Мы тащили лошадей едва ли не на себе, превратившись на долгое время в пехотинцев. Когда мы добрались до Безансона, мой товарищ заявил, что "хотел бы отплатить мне добром" и повел меня в бакалейную лавку. Там он потребовал литр растительного масла.

— Вы хотите поднести мне стаканчик масла, как это принято у эскимосов? — спросил я.

— Да, но не стаканчик, а пол-литра.

Проговорив эту загадочную фразу, он задрал штанины и влил половину масла в свои сапоги. Затем передал мне остаток масла и сказал:

— Теперь ваша очередь.

После того, как я выполнил его указание, он объяснил мне, что масло — это лучшее средство от холода и снега. Потом я две недели не мог снять сапоги, до того они затвердели. Должен сказать, что лишь под напором товарища я позволил себя