Забывая застегнуть прореху, Толстый Том, всклокоченный и раскрасневшийся, выбежал в приёмную.

– Убью! – зарычал. – Дура! Выключи! Мухой!

– Не могу, – едва не плача, пролепетала побледневшая девица. – Воррагам на проводе! Это он включил!

Мимо них проскочила растрёпанная корректорша, вся в слезах, с надорванной юбкой. В приёмной хлопнула дверь – каблучки корректорши горохом по ступеням посыпались. Секретуточка мгновенно поняла, в чём дело, только не могла ещё уразуметь: было там или не было, на диване. Секретуточка следом хотела побежать, полюбопытствовать, но вместо этого вдруг потихоньку сняла параллельную трубку – куда любопытней было подслушать разговор Бесцели и Воррагама, который никогда ещё не пользовался тревожной кнопкой.

Разговор был короткий, но малоприятный. Говорили по-русски, и в то же время это был сплошной какой-то «абстрактный антураж», в котором присутствовал «дайджест и девальвация, консенсус и конфронтация, плюрализм и претенциозность». У секретуточки, бедняжки, в первые дни работы в издательстве голова кружилась от таких заумных разговоров. А теперь она поднаторела делать переводы на язык простых людей. И в переводе получалось примерно следующее: Воррагам сначала поинтересовался, готов ли тираж, который заказчики ждут, и остался доволен, потому что с тиражом проблемы не было. А затем Воррагам закаркал насчёт каких-то секретных списков, украденных то ли из дворца, то ли из какой-то избушки на курьих ножках. А вслед за этим опять пошли непонятки, игра в дурака или в прятки с применением какой-то марсианской аморфности, амбивалентности, неадекватности; опять была упомянута стагнация, пертурбация, приватность, регресс и даже лифтинг – подтяжка кожи – единственное словечко, знакомое секретуточке в этом премудром языкознании, похожем на языкотерзание.

Звонок Воррагама выбил директора из колеи. Глаза его всегда отличались кровавым отливом – будто глаза вурдалака. А после разговора с Воррагамом глаза померкли, приобретая выражение виноватости. Ненадолго задержавшись около зеркала и не узнавая сам себя, такого слабовольного и жалкого, Бесцеля схватил пистолет с глушителем и, осатанело оскаливая зубы, расстрелял своё отражение. Потом, наступая на ледышки расколоченного зеркала, Толстый Том пошёл куда-то в дальний угол и там, утробно ухая, тяпнул стакан пиратского рому – бочонок стоял в боковом помещении, напоминавшем капитанскую каюту бригантины.

Стакан огнеподобного напитка вернул ему былую силу и уверенность. И опять, приступая к работе над боевиком, господин Бесцеля чёрные перчатки натянул, громкоголосо ободряя сам себя:

– Главное, патронов не жалеть, не скупердяйничать! А глотку раззявливать да каркать почём зря – любая ворона умеет, любая сорока-воровка.

3

Выстрелы в кабинете Бесцели никого из работников уже не удивляли. Но кабинет Литаги находился за стеной, и потому доставалось ему больше всех остальных; первое время, сидя за столом, читая рукописи, он кланялся каждому выстрелу – машинально пригибался. Ну, а потом ничего, попривык и только усмехался; опять эта толстая чушка играет в войнушку.

Вот и сейчас, вернувшись из командировки, Литага пришёл к себе в кабинет и вскоре услышал пальбу за стеной. Это было в порядке вещей. Но Литага никогда ещё не слышал тревожную кнопку, её тональность оказалась настолько мерзкой и противной – хотелось бежать и умолять, чтобы как можно скорей отключили. И он действительно хотел бежать, но тут, слава богу, сирена заглохла, оставляя после себя неприятное послевкусие.

«Что такое? – Он тревожно посмотрел на стену, за которой находился Толстый Том. – Никогда ещё такого воя не было!»

Кабинет Литаги – тесная клетушка, но ему и этого хватало, потому что волка ноги кормят, некогда рассиживаться, скрепки на столе перебирать. Из-за тесноты в кабинете Литага умудрился книжные полки соорудить не только на стенах – и потолок использовал. И столько тут было всевозможных бумаг, затиснутых в чёрные, белые, красные и полосатые папки – никто, кроме Литаги, вовек не разберётся в этой мешанине рукописей, которые отчасти уже изданы, отчасти приготовлены к изданию.

Чихая от пыли, Ермакей достал из загашника заранее припасённую «кровавую рукопись», которую он раздобыл как будто в командировке – надо ж было как-то оправдаться перед директором. А для того, чтобы рукопись выглядела более убедительно, Литага положил её в красную папку, с которой словно бы капала кровь – такое впечатление создавалось от киновари, перемешанной с серебряными блёстками.

Секретуточка с силиконовой улыбкой приняла от Литаги шоколадный презент и сказала, что директор занят.

– А что за тревога была? – поинтересовался Литага.

– Учебная, – соврала секретуточка, не глядя в глаза.

– Ну ладно, я попозже. – Поцарапав родинку на верхней губе, Ермакей хотел оставить рукопись и уйти к себе, но в это время Толстый Том вдруг нажал кнопку внутренней связи.

– Пущай заходит супермент, – приказал он через губу, на которой прилип огрызок потухшей сигары.

Бронированная дверь сначала замигала какими-то контрольными разноцветными лампочками, потом включился аппарат, сканирующий посетителя на предмет оружия. И только после этого дверь заскрежетала, отъезжая на колёсах, и Литага очутился в кабинете, напоминавшем нечто среднее между складом современного оружия и лабораторией хитроумного книгопечатника. И предметы, и оружие – всё тут постоянно менялось в зависимости от того, над чем сейчас трудился господин Бесцеля.

В этом кабинете Ермакей бывал нечасто и заходил всегда на полусогнутых – почтительно и тихо. Обычно директору нравилась эта лакейская готовность угождать, лизоблюдничать. Но сегодня Толстый Том был взвинчен и подозрителен, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон вместе взятые.

«И чего это он всё время так усиленно прогибается? И почему это он попросил командировку именно туда, во глубину сибирских руд? – мучительно думал директор. – Не случайно! Ох, не случайно!»

Скрывая раздражительность, он усердно засопел, копаясь в новом боевике. Ему не терпелось уже заговорить с подчинённым, но директор нарочно молчал – пускай постоит, потомится.

И Литага действительно вскоре занервничал. Дёргая носом, он уловил не только запах пороха и табака – невнятный душок спиртного. И это заставило Литагу встревожиться. Бесцеля был горазд на выпивку, но исключительно после работы, а если он врезал с утра – значит, что-то серьёзное. Что? Одной рукою прижимая к сердцу «кровавую рукопись», Литага другой рукою нервно теребил брильянтовую букашку на галстуке, исподволь рассматривая тучного директора. Бесцеля за эти несколько дней разжирел будто бы ещё сильнее – желтовато-восковые складки прибавились на подбородке, на щеках. Он восседал на своём директорском троне – в кожаном крутящемся кресле за длинным столом. На солдатских ботинках Бесцели болтались шнурки, похожие на обрывки серебристого бикфордова шнура. В крупных «конских» зубах – заморская сигара с золотистым ободком; сизый дым пластами скирдовался над головой, над портретами знаменитых сыщиков и детективистов.