– Купить не проблема, – заворчал Бесцеля, закуривая на заднем сидении. – А кто разрешит барражировать здесь? Это может делать только санитарный да пожарный вертолёт.

– И правительство тоже, – подсказал водитель Костя Ломов, бывший каскадёр по прозвищу Костолом. – Вы же говорили, что у вас в правительстве свой человек. Вот и пускай бумаженцию выправит, чтобы вам на вертолёте…

Вальяжно и грубо Толстый Том одёрнул подчинённого:

– Ты помолчи, а то без вертолёта вылетишь. Растарабарился. Кто у нас любил трепаться на броневике? А ты внутри броневика. Так что сопи в две дырки и понужай, как следует. Ферштейн? Что в переводе означает: ты допетрил?

Костолом-каскадёр, проявляя своё искусство, то и дело поднимал броневик на дыбы и старался проехать там, где никто другой ни за что на свете не рискнул бы. Но через двадцать-тридцать метров перед машиной возникало новое препятствие.

– Чёрт знает что, – рычал Бесцеля, – скоро на работе придётся ночевать.

С полгода назад генеральный директор стал затемно выезжать в издательство. Но даже рано утром, ещё до солнцевсхода, проспекты и улицы были забиты вонючими автомобильными пробками – выхлопные трубы испражнялись уже не сотнями, а тысячами тысяч, и не за горами тот печальный день, когда водитель за рулём будет сидеть в наморднике-противогазе. Медленно, мешкотно – как в похоронной процессии, хоронящей драгоценное время, – Толстый Том тащился к центру, уже не в первый раз уныло думая, что надо новый офис открывать где-нибудь за Кольцевой дорогой.

– Такой запор, хоть клизму ставь, – бормотал Бесцеля, в чёрное, тонированное окно не без удовольствия наблюдая за дорожными скандалами и потасовками – бесплатное кино и развлекаловка. – Раньше были монтировки, а теперь, гляди-ка. Вооружается народ. Скоро нам не обойтись без уличных боёв.

Шофёр хотел что-то сказать, но благоразумно промолчал, памятуя о недавней угрозе начальника.

Сцены из дорожных драм, разворачивающиеся перед глазами, грозили обернуться трагедией. Кто-то слабонервный давил на клаксон – поторапливал впереди ползущий автомобиль. А там сидел другой такой же слабонервный или совсем «отвязный и отмороженный» парубок с болезненным чувством собственного достоинства, а главное – с разрешением на ношение оружия. (Или даже без разрешения). И хотя оружие было травматическим, – люди друг друга уже многократно калечили; кто-то лишился глаза, кто-то без зубов остался – резиновую пулю проглотил, а кому-то ухо отстрелили. Дорожная война приобретала страшенный размах, и впору бы одуматься, запретить свободную продажу огнестрельных игрушек. Но их не только не запрещали, а наоборот – старались расширить российский фронт. Уже на самом высоком уровне обсуждалось постановление о разрешении на ношение боевого оружия. И господин Бесцеля, между прочим, являлся одним из идейных отцов и вдохновителей такого постановления.

– Пускай шмаляют! – говорил он, посасывая обслюнявленную сигару. – Чем больше дураки друг друга постреляют, тем меньше будет пробок на дорогах. Правильно я говорю, Ломовик?

Костя Ломов неохотно поддакивал, хотя и был противником вооружения. «Привыкли в своей Америке ходит, с пистолетом на ляжке, – думал шофёр, выкручивая баранку. – Угробили индейцев, паразиты. А теперь вот добираются до нас…» Сам не зная почему, но Костя Ломов был уверен в том, что господин Бесцеля приехал сюда из Америки. «Хотя, – сомневался порой Костолом, – морда у него – как тульский самовар».

2

Солнце ещё только-только продиралось через каменные джунгли мегаполиса, а генеральный директор был уже в рабочем кабинете. Толстому Тому страсть как не терпелось заняться новой рукописью, только что поступившей в издательский дом. Рукописи, те, что сулили хороший прибыток, Бесцеля никому не доверял, самолично до ума доводил.

Для начала он раскурил заморскую сигару и, опустившись в кресло, с удовольствием состряпал дымный бублик – сизое колечко поплыло к потолку. После короткого, но смачного перекура Бесцеля снял просторный пиджак, напоминающий аляповатую обложку детектива – нарисованные ручки пистолетов торчали из боковых карманов. Чёрная рубаха Толстого Тома была похожа на пиратский флаг – череп с костями белел на груди, а на спине скрестились длинные кинжалы и кривые абордажные крючья. Засучив рукава, Бесцеля собрался работать, но тут…

Неподалёку – в новом каком-то, недавно открывшемся храме – колокола зазвонили к заутрене. Колокола были добротные, большие. Эхо – тугими шарами – покатилось по мглистому воздуху и неприятно ударило по ушам Толстого Тома. Не любил он эти звоны с колоколен, черт бы их побрал. Он всякий раз плевался, когда их слышал; плевался и ругал себя за то, что, выбирая хороший особняк для издательства, не подумал о таком соседстве. (Тогда ещё, правда, этого храма не было; позднее построили на месте старого, взорванного когда-то).

Двумя руками зажимая уши, Толстый Том посидел за столом, переждал проклятущий трезвон, а после этого достал из сейфа «Чёрную библию», недавно изданную, ещё пахнущую типографской краской. Сотворив нечто вроде чёрной мессы, он чёрные перчатки натянул, пухлую рукопись вынул – к печати подготовленную книгу. Внимательно вчитался в первые страницы. Нахмурился.

В кабинете были установлены потайные камеры слежения. Посмотрев на экран, Толстяк увидел приёмную. Секретуточка стояла у зеркала, поправляла макияж, любовалась своими лошадиными губами. «Силикон закачала, кобыла дурная!» – отметил Бесцеля, отдавая приказ:

– Давай корректора сюда!

Минуты через три девушка стояла на ковре перед директором, который был приятно удивлен. Бесцеля забыл, что прежний корректор-мужчина на прошлой неделе был уволен за то, что попытался проявить самостоятельность: ненормативную лексику хотел заменить многоточием.

Новая корректорша показалась совершенно беззащитною овцой, и генеральный раздухарился так, что стакан с водою стал сам собою закипать на столе – нехороший признак директорского гнева. Вздымая руки к потолку и растрясая пепел, Бесцеля метал громы и молнии по поводу опечатки, за которую в былые времена корректоршу запросто поставили бы к стенке. С белой пеной на губах он колотил кулаком по столу, по рукописи и выдавал при этом такие нецензурные тирады – юная корректорша чуть в обморок не падала. Но это были ещё цветочки. Раскаляясь до бешенства, Толстый Том выхватил какой-то новый заграничный парабеллум и стал угрожать расстрелом без выходного пособия. И в доказательство того, что он шутит – Бесцеля два раза подряд шарахнул над головой корректорши; отстрелянные гильзы покатились по полу. Бедняжка содрогнулась и заплакала.

– Ну, что? – зарычал генеральный, по-волчьи сверкая глазами. – Не хочешь быть расстрелянной? Значит, будем над ошибками работать? Ты согласна? Не слышу?

– Согласна, – пролепетала корректорша.

– Умница. Пошли, я покажу тебе, как надо работать над ошибками. У меня золотое перо…

Молоденькая корректорша зашла за какую-то чёрную шторку – и обомлела. Вся боковая комната была оклеена такими фривольными картинками, от которых бросало в жар и тошно становилось – это была подпольная продукция издательского дома, продукция, предназначенная для каких-то очень богатых заказчиков. Посредине комнаты стоял журнальный столик, на котором блестела бутылка вина, два хрустальных фужера, похожие на головки младенцев, виноградные свежие гроздья мерцали росинками. А в затемнённом углу был диван, обшитый чёрной козлиной кожей и снабженный какими-то такими хитрыми пружинами, которые стонали, как живые и даже похихикивали. И вот на этом диване Толстяк с великим удовольствием показал бы корректорше, как надо работать над ошибками. Но не судьба. Именно в эту минуту в кабинете директора сработала тревожная кнопка. Раздался вой сирены, которую невозможно было отключить, не выскочив из кабинета. Громоподобная эта сирена могла сама включиться, если проводку, например, замкнуло, но скорее всего, сирену врубила секретуточка – только у неё был доступ к тревожной кнопке.