Немного театрально, с натугой посмеиваясь, бородач, похожий на русского классика, возразил:

– И среди наших тоже есть достойные. – Поправляя старинный сюртук, пахнущий нафталином и тесноватый в плечах, лобастый человек заговорил другим голосом, принадлежавшим будто бы не Достоевскому: – Достойные есть. Только мало. Увы.

– Увы, увы! – подхватил темнокожий старик и вдруг почти запел сердечным, нежным тоном: – Ах, боже ты мой, боже мой! Я всегда с удовольствием вспоминаю то время, когда мы с вами так вдохновенно, так славно работали!

– Со мной? – изумлённо спросил человек, похожий на Достоевского. – Это когда же вы, простите, работали со мной?

Темнокожий несказанно заволновался.

– Фёдор Михалыч! Дорогой! Да вы не узнаёте, потому что я переоделся! Но это для пущей маскировки. А на самом-то деле… Да вы присмотритесь… Да я же Старик-Черновик! – Темнокожий пассажир ладонью стукнул по своей груди. – Вы присмотритесь! Неужели не узнаёте, Фёдор Михайлович?

– Нет, простите, всё как раз наоборот, – сказал собеседник. – Это вы не узнали меня.

– То есть как? – бормотал старик, продолжая улыбаться. – Фёдор Михалыч! О чём вы говорите? Я не пойму.

Человек, похожий на Достоевского, снова театрально засмеялся, довольный собою.

– Ладно, – вальяжно изрёк он, – не стану вас больше смущать. И в следующее мгновенье старик изумлённо и разочарованно ахнул: бородатый собеседник – это был загримированный актёр – стал потихоньку отдирать от себя приклеенную бороду. Посмотрев на голое лицо лобастого актёра – лицо, вдруг показавшееся неприятным, – старик чуть не сплюнул.

– А я-то, дурень слепошарый, тьфу!.. – Он отвернулся, испытывая жгучее желание дать пощечину этому голому и наглому лицу. – И зачем же вы так обрядились, господин лицедей?

Горестно качая лобастой головой, специально забритой под Достоевского, лицедей стал рассказывать, какие теперь пошленькие репертуары в театрах, среди которых был и тот, в котором он работает.

– Кругом одно и то же! – кручинился актёр. – Торжественная поступь всевозможной пошлости, мелкотемье, мыльные оперы. Я, грешным делом, уже и не надеялся. Думал, так и помру, не сыграв ничего достойного. И вдруг… Смотрите…

Старик от неожиданности даже попятился, когда актёр стал перед ним размахивать какими-то бумагами, вынутыми из дорожной сумки.

– Что это у вас? Что за листовки?

– Сценарий! – Глаза актёра заискрились. – Еду на съёмки картины о Фёдоре Михалыче. Вот по пути решил порепетировать. В образ вжиться, так сказать.

Старик сердито хлопнул дверью и ушёл, но ненадолго. Душа его была уязвлена, оскорблена в самых лучших чувствах. Он уже ненавидел этого проклятого лицедея. И себя ненавидел – это надо же было на такую удочку попасться. Несколько минут назад безоговорочно поверив образу Достоевского, старик теперь настроен был воинственно. Вернувшись в купе, он заворчал, глядя на актёра:

– Мало бороду приклеить, лоб себе забрить. Глаза! Глаза! Вот что, сынок, тебя выдает с потрохами! Если хочешь, так послушай.

И старик прочитал ему краткую лекцию, особо акцентируя на том, что глаза отставного инженера поручика Достоевского «перевернулись» 22 декабря 1849 года, когда Фёдор Михайлович – наряду с другими вольнодумцами признанный опасным государственным преступником – оказался на Семёновском плацу, где прозвучал приговор: смертная казнь расстрелянием.

– Именно так: «расстрелянием», – рассказывал старик. – Жить ему оставалось минут пять, не более. Священник даже крест поднёс ему для последнего целования. Ну, а потом, сами знаете, смертная казнь была заменена ссылкой на каторжные работы сроком на четыре года. И вот как раз оттуда – с Семёновского плаца в Петербурге – берут начало пронзительно-печальные глаза Достоевского. И ежели вы, господин лицедей, не сможете найти эти глаза – глаза казнённого и воскрешенного… Я вообще тогда не представляю…

Лицедей с удивлением и уважением стал рассматривать старика, который минутами раньше представлялся ему простаком; такие в город едут салом торговать.

– Простите бога ради, – голос актёра стал немного заискивающим. – Простите, но как понимать ваши слова по поводу того, что вы так вдохновенно, так славно когда-то работали с Достоевским?

Помрачнев, старик поднялся и медленно, сутуло вышел из купе, не удостоив лицедея ни словом, ни взглядом. И Литагина вдруг словно бы кто-то шилом под бок ширнули. «Уйдёт!» Заполошно соскочив с верхней полки, Ермакей чуть на шею лицедею не сел. Забывая извиниться, лейтенант следом за стариком побежал – в ту сторону, где только что закрылась дверь. Но было поздно – ни в тамбуре, ни в соседнем вагоне старика уже не было.

«Упустил! – лейтенант аж застонал. – Раззява!»

Он хотел наудачу пойти по вагонам, поискать ещё, но поезд уже подъезжал к Стольнограду – народ в вагонах заволновался, чемоданы, баулы стал вытаскивать в проходы. «Теперь не протолкнёшься!» – понял Литагин, с тоскою глядя на пригород, в последние годы разросшийся, как на опаре.

Замелькали вырубки в парковой зоне. Кольцевые развязки автомобильных дорог. Виадуки. Платформы, забитые народом, ждущим электричку. Трубы стали вырастать из-под земли. Железные опоры. Складские помещения. Потянулся пыльный, неприглядный, захламлённый придаток Стольного Града, «довесок», не очень-то умно застроенный, местами совершенно неприглядный от серости, а местами сверкающий от современной роскоши казённых строений и частных домов.

Продолжая стоять у окна, лейтенант удивлённо думал: «А куда, интересно, он ездил, этот Старик-Черновик? С Достоевским он работал. Ну, чудило. Работал, не работал, а память у него – дай бог каждому дожить до старости и сохранить такую поразительную память. Ну, ладно, приехали!»

Легковая машина ждала на стоянке – недалеко от вокзала. Первым делом Литагин поехал к генералу Надмирскому – обрадовать хотел теми ценными сведениями, которые были добыты в избушке-дворце. Однако Надмирского на месте не оказалось – отлучился куда-то, доложил дежурный офицер, и неизвестно, когда вернётся. В целях предосторожности Ермакей заглянул на вокзал, оставил ценные бумаги в камере хранения и только потом поехал в издательский дом.

1

В небесах ещё было темненько, только яркая иллюминация полыхала на проспектах и улицах, по которым в эту раноутреннюю пору черепахой тащился издательский джип-броневик. Толстый Том, в целях безопасности восседающий на заднем сидении, изредка засматривался в чёрные тонированные стёкла. Там и тут на пути попадались громадные рекламные щиты, разноцветно кричащие о многообразной продукции издательского дома господина Бесцели. Рекламные агенты, в общем-то, на славу поработали, но директор был недоволен; ему казалось, что рекламы всё же маловато, что агенты в кабинетах только штаны протирают, большие деньги зря получают. Хотя, справедливости ради, нужно сказать, что издательский дом день ото дня богател. И у директора, и у сотрудников зарплата разбухла. В коридорах издательства и в кабинетах красовалась новая мебель, новая оргтехника и прочее, и прочее. В гараже издательства засверкала, зафырчала новёхонькая техника. Толстый Том, однажды кем-то ограбленный по дороге в аэропорт, приобрёл себе шикарный заграничный броневик – эксклюзивная штука; громоздкий чёрный крутой джипяра, оснащённый пуленепробиваемыми колёсами, пуленепробиваемыми стеклами. Кузов утяжелён бронёю так, что машина стала заметно проигрывать в скорости, но зато можно быть спокойным по поводу покушения; никакая тварь не подорвёт, когда ты, например, находишься в пробке и представляешь собою мишень для конкурентов, которых развелось уже как собак нерезаных. А пробки на дорогах Стольнограда с каждым днём становились такими туго-плотными – хоть вертолёт покупай.