Филиппу тогда досталась Ильхам. Или она сама шагнула ему навстречу?

Они составили красивую пару: высокий статный франк, мужественный, бесстрастный, как статуя — и черноокая красавица; нормандка по происхождению, как потом выяснилось. Изначально в них чувствовалось что-то общее: всё же родились они на одной земле, в одной стране… Де Камилле был со своей дамой учтив, любезен по мере сил, но глаза его оставались равнодушно-холодными, и когда его друзья разбрелись со своими новыми подругами по укромным уголкам — кто в сад, кто в башенку, смотреть на звёзды и срывать удовольствия от любви — граф де Камилле, за неимением рабочего кабинета, повёл избранницу в библиотеку, где записал историю её происхождения и попадания в Сераль и сведения о возможных родственниках, дабы после формального перехода девушки в его собственность вернуть её на родину спокойно, зная, что там о ней будет кому позаботиться.

Ирис невесело улыбнулась. Да-да, так вот и получается, что «договор о сотрудничестве и понимании» у Филиппа уже не первый. Для османцев девушка, полученная в подарок от султана и проживающая с франкским послом под одной крышей, считалась его супругой; и лишь эти двое знали, что их брак не настоящий.

У неё с Аслан-беем было почти так же. Но только Ирис повезло куда больше… Граф де Камилле был вынужден просто сосуществовать с девушкой, ему безразличной; относиться к ней по-рыцарски, терпеливо сносить упрёки в жестокосердии, стараться искупить холодность хотя бы потакание всем капризам и причудам, и… терпеть, терпеть, веря, что когда-нибудь всему этому настанет конец: как только удастся отправить красавицу в надёжные руки обретённых родственников. Ирис же окружили любовью и заботой, лаской и вниманием. В своём первом браке она приобрела куда больше, чем Филипп, с готовностью отдающий всё, что мог, но ничего не принимающий в ответ. До самого дня расставания между ним и Ильхам так и оставалась непробиваемая стена.

Стена…

А вдруг он выстроит её снова, на этот раз между собой и ею?

Нет. Слишком он… изменился? Да, пожалуй, изменился. Стал отзывчивым, чутким… и, кажется, добрее?

Ирис вдруг совершенно запуталась в понятиях. Она, которую эфенди учил разбираться в людях, оценивать их поступки непредвзято, рассудительно, поймала себя на том, что думает о Филиппе, улыбаясь, и что сами воспоминания об этом красивом, благородном, спокойном и выдержанном мужчине ей… приятны, да, приятны! И беспристрастным исследователем чужой души быть, оказывается, очень трудно.

А вот что сказал бы на её месте эфенди?

А ему, пожалуй, новый Филипп понравился бы.

Ирис вспомнила недавнюю сцену: как граф просто-напросто растерялся от её напора, как выжимал слово за словом, как… злился на себя за это невнятное мямленье, но, кажется, ничего не мог поделать. Как справился с растерянностью. Как держал её руки в своих… От последней картины, представленной необыкновенно ярко, вдруг так и разлился жар в груди. И как она вообще решилась тогда на эту авантюру?

Украдкой Ирис бросила взгляд на кольцо с рубином.

Поначалу она не собиралась его носить. Но шкатулка так и манила к себе, так и притягивала… Оправдываясь, что хочет «всего лишь взглянуть», Ирис приоткрыла крышку, полюбовалась дивной игрой света на гранях — это было в новинку, в Османии драгоценные камни в основном просто шлифовались, гранились редко… А потом ощутила тепло, исходящее от рубина — не кроваво-красного, как часто его описывали, а оттенков поспевающей вишни, молодого вина, последних лучей заката и первых вестников рассвета… Поколебавшись, она надела его — «только примерить», а потом на что-то отвлеклась — и лишь перед вечерним омовением, снимая кольца, поняла, что так и проносила его вместе с остальными весь день.

Похоже, «камню правителей и страстно влюблённых», как называли его ювелиры, новая хозяйка пришлась по душе. Оттого он и не оттягивал палец, словно всю жизнь его окольцовывал.

…Ирис ожидала возвращения Аннет не раньше вечера, и потому встревожилась и удивилась, когда у дверей особнячка остановилась карета с лакеями, обряженными в ливреи цветов королевского дома. Неизвестный ей сухопарый господин, назвавшись посланцем от Его Величества, передал ей записку от самого короля с просьбой немедленно принять участие в одном небольшом «семейном деле». Далее шла приписка от маркизы с просьбой прислать самое нарядное платье, какое только у Ирис найдётся, а заодно и что-то вроде никаба, под него подходящее… Поначалу она растерялась. Тотчас припомнилось и похищение, и выманивание из дома… Но от вельможи-посыльного не исходило флюидов затаённого вероломства, да и от письма тоже. Приглядевшись особым зрением, Ирис опознала оттиске на печати, скрепляющей послание, отсвет ауры самого Генриха; а такое не подделать. И живо собрала всё, что просила Аннет. Разумеется, предупредив посыльного, что сама она без Али она никуда не поедет. Тот лишь нетерпеливо кивнул: оказывается, его предупредили о таком повороте дела.

Там, на венчании в церкви Сен-Жермен, ещё сомневаясь, что это таинство и впрямь свершается наяву, что у неё на глазах, в сердце Лютеции и Франкии король Генрих Валуа клянётся перед богом и людьми в верности её Аннет, её подруге, бывшей капитанской дочке, однажды чуть живой спасённой из волн Средиземного моря, она вдруг увидела глаза Генриха, полные тепла и нежности… и поверила в реальность происходящего.

А ещё она вспомнила прощальный взгляд Филиппа. Была в нём какая-то растерянность — дескать, как это меня угораздило? — лёгкая сумасшедшинка, абсолютно ранее графу несвойственная, и такая же вот… нежность. Да. Она. Только сейчас Ирис это поняла.

Лютеция полнилась слухами, бурлила и кипела, а уж после радостной вести о поимке и гибели Высшего Вампира, крадущего с улиц девушек, с трудом утихала даже ночью. Ибо доблестный граф де Камилле своим мастерским, уже ставшим легендарным, броском обломанного клинка избавил столицу от ночных кошмаров. Даже до скромного домика в тупичке Цветочной улицы доходили эти сплетни — через кухарку, через слуг… Ирис порой не знала, смеяться ей или плакать, впервые столкнувшись с такими домыслами и краснобайством, что хоть сказки записывай. Одно было хорошо: о том, кто такая невеста доблестного графа, в народе ещё не подозревали. Тем не менее, не раз и не два, выглядывая из окна или через решётку садика, она замечала одного-двух прохожих, вроде бы скучающих поодаль, но зорко вокруг поглядывающих. Простые камзолы и плащи не могли скрыть военную выправку; а иногда компанию этим якобы случайным прохожим составляли и монахи. И стоило Ирис покинуть пределы магического барьера, охраняющего её нынешний дом, в карете ли, пешком — за ней ненавязчиво следовало несколько теней. Внимательных, наблюдающих, настороженных.

Но Ирис не возмущала и не раздражала эта непрошенная охрана. Слишком хорошо она помнила недавнее пленение. Да и подруга под великим секретом поведала ей о бесцеремонном требовании королевы Бесс…

Ничего. Скоро Мари окрепнет, и можно будет вернуться в Эстре.

При чём здесь Мари? При том, что фея не собиралась бросать этих юных влюблённых на произвол судьбы. У них с Пьером уже состоялся серьёзный разговор.