Другой, лишенный божественного содержания, стал воображаемым Другим в рамках политики отличий. Если бы Левинас видел, как из его разоблачений классического искусства за ложь выросла реальность, которая стала еще большей ложью, он бы отказался от своей художественной критики.

Если истина становится театром, то театр возвращает себе истинность. Если мир становится эстетическим, то искусство возрождает этику и аксиологию бытия. Да, классическое искусство не передает бытие по букве, не прибегает к шокирующей документальности. Но, посредством сублимации, метафоры, Воображаемого Реальное в искусстве преподносится: оно передается на некотором спасительном расстоянии, которое одухотворяет архетип, очищая его от темного Логоса и хтонической инфернальности, возвышает до уровня трагедии, вызывающей подлинный катарсис. Реальное передается через Воображаемое так, что закрытый шов указывает на рану, ложь свидетельствует о правде. Уединение в самости, присутствующее в искусстве, предполагает больше открытости миру, Другому, Иному, чем непрерывное говорение с Другим в быту: недаром О. Мандельштам говорит о том, что подлинного стихотворения нет без собеседника, но этот собеседник – провиденциальный, то есть, трансцендентный по отношению к эмпирическому существованию, тем самым, утверждается, что он – сущностный. Не во времени, а в самости субъект встречает подлинного Другого – уязвимость, созвучную собственной уязвимости. И наоборот: травматическая реальность без Бога плодит образы воображаемых других, открытые швы не скрывают рану, но обесценивают ее, непристойная доступная правда перестает быть значимой, став незапрещенным плодом, как сексуальным перестает быть секс в условиях транссексуальности и вседозволенности. Размноженное на экране изображение насилия больше никого не шокирует. Именно поэтому в искусстве классического театра присутствует гораздо больше правды, чем в театре постмодерного перформанса.

Подлинное искусство всегда было большой неудачей времени: остановка качелей Ренуара в полете – это «мумификация» мгновения в вечность, подобная повторяющися сценам своеобразной «раскадровки» движений на древнеегипетских росписях. Искусство интересуется не временем, а самостью, не имманентным, а трансцендентным, не фактическим, а идеальным, не поверхностью, а глубиной, не модой, а универсалиями истины, добра и красоты. Искусство – это вечный протест против современной философии.

4.11. Одиссей без Итаки

Одной из главных идей постмодернистского философствования в оптике идеологии цифрового глобализма является номадизм, сменивший собой интертекстуальность, Письмо, Другого и другие понятия раннего постструктурализма, еще сохранявшие онтологические адеквации и порой даже приближенные к крипторелигиозному стилю мышления по своей консервативности. В позднем политическом постмодерне движение без начала и конца рассматривается в качестве оптимального условия для формирования «гибких» скользящих идентичностей в негативной диалектике вечного семиозиса[233]. Когда скорость движения достигает максимума, оно проявляет имманентную статичность и как будто «зависает» в воздухе. «Вторая космическая скорость» – название, данное американским культурологом Марком Дери парадоксальному движению символического капитала и знаковой информации в сетевом пространстве[234], где места для сакрального времени в оптике раннего Левинаса уже не остается. Время глобалистической пропаганды демонстрирует чудовищную внутреннюю устойчивость. Возникает эффект кресла-катапульты: нам кажется, что мы катапультируем в сети, но на самом деле мы не отрываемся от своего места перед экраном. Время, умноженное на время, терпит поражение, попытки освободить его от пространства приводят к ликвидации времени, подобно тому, как к смерти субъекта приводят попытки освободить его из тисков структуры.

После эфемерной победы постмодерна над бытием время лишилось своего трансцендентного источника – вечности – и превратилось в летящее на огромной скорости бесконечное настоящее, фатальное настоящее, застывшее настоящее, «вечное настоящее» и в то же время «отсутствующее настоящее» (по Алену Бадью, «present defaults»[235]), где знаки и значения, события и воспоминания смешиваются, где нет прошлого и будущего, памяти и мечты. Если Ж. Деррида полагал, что настоящего не существует, потому что прошлое оставляет в нём свои следы, а будущее – абрисы своих очертаний[236], выступая за стихийно диалектический каузальный интертекстуальный поток бергсоновской темпоральности, сохранивший еще связь с августиновским временем «в душе» и со священным временем Другого (отличия), то постсовременность выдвинула паттерн времени как самозамкнутого момента площади – стояния субъекта в застывшем миге. Несмотря на акаузальность такого момента, радикального разрыва здесь не происходит. «Вечное настоящее» не повторяет гетевской формулы: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно», – и не выводит нас на метафизику вечности, но, будучи лишенным живой реальной связи с исторической памятью и футурологической перспективой, в качестве знака (скользящего означающего, туристического сувенира самости) включается в имманентное время движения капитала, пришедшее на смену трансцендентному времени истории. Деконструкция линейной истории от прошлого через настоящее к будущему, истории с божественным внеисторическим источником в высшем бытии, приводит к тотальному забвению исторической памяти. Общество без исторической памяти не в состоянии построить будущего, потому что образовавшийся вакуум тут же наполняется идеологическими проектами ложной политической памяти, рекламирующей те или иные травмы.

Событие встречи с Другим, происходившее в некогда сакральном времени становления духовных ценностей, в постмодерне превратилось в коммуника™вное событие, происходящее в рыночном времени циркуляции символических знаков. Историческая память вытесняется на периферию активной пропагандой корпоративных триумфов транснациональных компаний, «философия фирмы» пытается захватить философию Логоса и Духа. Если у Левинаса встреча с Другим предполагала присутствие Бога в общении между субъектами, то теперь встреча с Другим обозначена присутствием исключительно знака. Время в Боге – это священная библейская история. В её позитивной диалектике есть место для метафизики. Время без Бога – это негативная диалектика замкнутой на себе пропаганды, перформативного дискурса.

Встреча с Другим в Боге – это Откровение. Встреча с Другим без Бога – это болтовня, трёп, развлекательная и прагматическая коммуникация. Коммуникативное событие преполагает детерминацию значения знаком, «массажирование» месседжа при помощи медиа – жестов ремедиации и премедиации. Знак включает означаемое в любой контекст и рождает «историю», поданную в качестве «факта». Если в сакральной истории события определяются ценностями, в позитивистской истории – объективными (насколько они вообще существуют) документальными сведениями, то в рекламной истории универсальную демиургическую силу обретает дерридианский знак. Именно знак формирует имидж, концепт, образ и нарратив «события»,

Неимоверная легкость постмодерной реальности для владельцев капитала становится неимоверной тяжестью для обычных людей – носителей собственной пустоты, заполняемой виртуальным миром сети. В сети действуют лишь статичные хабы-кластеры. Ускорение движения капитала остановило их вовсе: всё движется так быстро, что стоит на месте. Отчужденное состояние онтологической скуки овладевает нами, пока мы кружим вокруг собственных девайсов, упиваясь их скользящими означающими. Усталость, которую испытывает человек от перенасыщенности знаками желаний и наслаждениями, приводит к патологическому страху перед любой паузой во времени, особенно, перед досугом, обнажающим внутреннюю пустоту и без-бытийность – Реальное – нашего существования. Отсюда стремление переплести досуг с трудом в некую бурную, но уже фатальную невротическую активность. Труд становится легким, приобретая