развлекательные, «креативные» черты. Развлечение становится нагрузкой от переизбытка гедонизма. Вместе они составляют видимость бурной виртуальной деятельности с частыми сменами обольстительных картинок «престижа», по которым пользователи-вуайеристы конструируют зеркальные имиджи друг друга.

Остановка времени как следствие его катастрофического ускорения приводит к тотальной симуляции. Бытие утрачивает черты бытийной глубины. Время было привнесено в бытие с целью нарушения его тотальности, но оно уничтожило бытие и самого себя. Оставшись наедине с собой, без привычного противостояния пространству, время остановилось: его поглотило тотальное Ничто. Воображаемое уничтожило Символическое и само оказалось беззащитным перед Реальным. Человек убил в себе Бога, чтобы самому быть убитым собственными демонами. Симуляция породила виртуализацию реальности, которая только усилила симулятивность. Забвение памяти вызвало к жизни развлечение, эстетическое очарование которого привело к еще большему забвению и утомило человека. Под давлением этой усталости субъект отказался от свободы в пользу глобального контроля, замкнув круг между симуляцией и виртуальностью как защитным экраном от собственной пустоты. Разочарование в истории стало всеобщим: человечество больше не устраивает мифологическая история премодерна с ее культом Золотого Века, линейный модерный прогресс и даже релятивный циклизм отдельных цивилизаций, свойственный для постколониальной парадигмы раннего и местами консервативного постмодерна. Современного человека, лишенного истории, памяти и бытия в их целостности, больше не утешают ни консерватизм, ни циклизм, ни классический либерализм, ни марксизм, ни эволюционизм.

Что способно утешить современного человека в мире без бытия и в мире без истории одновременно? Мы пережили модерн, где одержимость онтологией привела к тоталитаризму. Мы пережили постмодерн, где одержимость отсутствием онтологии привела к новому тоталитаризму. Выбирать между классическим фашизмом и либеральным, между нацизмом и неонацизмом, между ретроспективным восточным тоталитаризмом и американским глобализмом не приходится. Человек отказывается от воображаемого выбора. В то же время человек долго не может пребывать в пустоте, лишенный самости, целостности и памяти. Человек – существо общественное, ему невыносимо жить без подлинного духовного общения, любви, соборности и социальности. В качестве временного и довольно сомнительного средства утешения возникло постмодерное концептуальное искусство, искусство на грани художественной критики, о которой говорил Левинас, размышляя о новой артосфере. Contemporary art, заменивший классическое искусство, – это типичный жест «вечного настоящего». Новое искусство больше не имеет дело с метафорами, оно выстраивает образ из фрагментов самой реальности.

Современное искусство всецело формируется в оптике взгляда Другого, ориентируясь на визуальный поворот двацать первого века. Он остановится коммуникативным, знаковым и экранным. Одновременно такое искусство является виртуальным и медийным: грань между реальностью и виртуальностью в нем стерта. С одной стороны, в таком искусстве артикулирует себя бессознательное, обретая свою цифровую кодировку в знаках изображения на экране, с другой стороны, знак сам определяет значения, фантазмы, мотивы. Имеет место премедиация и ремедиация: влияние Реального на Символическое и влияние Символического на Реальное. Именно поэтому постмодерное искусство, с одной стороны, – симулятивно. Его герой – космополит, номад, Одиссей без Итаки, человек без Родины и без исторической памяти, странствующий по миру удовольствий без конечной цели. Ему некуда возвращаться и незачем возвращаться, поэтому Родиной для типичных героев Кундеры является личный комфорт. Этим можно объяснить массовые миграции элит из России в период спецоперации.

С другой стороны, постмодерное искусство – это искусство примордиальной бездны, оно препарирует образы инфернальной мифологии в новые химеры. Отсюда – наслаждение смертью, декаданс, культ суицида и мотивы некрофилии в современном искусстве. Идолы рода и идолы рынка переплелись в нем причудливом сочетании либерального и этнического начал. Любой постмодерн представляет собой трансформированную архаику, возрождение первой волны развития общества в составе третьей. Распад триады времен лишает человека священного мифологического чувства бытия как истории, и это чувство подменяется игрой. Игра означается как «креативность», она полностью подменяет творчество менеджерской находчивостью.

На смену категории оригинальности и таланта приходят образы тренда и бренда. Постмодерный арт не интересуется вечностью: это искусство иронии, мгновения, развлечения, текущей текучести, в которой оригинал и копия, ценность и подделка, реальность и виртуальность, коммуникация и событие растворяются в друг друге. Речь идет о бесконечной трансгрессии, перетекании всего во всё, в движении, призванном длить и длить наслаждение. Клиповая, мерцающая картография современного искусства оказывается приютом для бездомного отчужденного человека. Интересен момент субъективации в современном искусстве: исчезли онтологические адеквации как подспорье объективных эстетических критериев. Значит, арт-критика, о которой мечтал Левинас в качестве экзегетической альтернативы художественному вымыслу, уступила место арт-журналистике, в которой субъект не имеет право ничего оценивать, а лишь феноменологически описывать увиденное и услышанное.

В современном искусстве нивелируется даже та ценность, которой до конца пытался быть верным постмодерн: ценность диалога с Другим. В гипертрофированной коммуникативной интерактивности современного искусства нет подлинного понимания, которого требует диалог. Вместо диалога мы имеем дело с: отнятая у человека активность превращает его в пассивного пользователя. Сотни записанных на электронный носитель фильмов не будут пересмотрены. Сотни комментариев останутся без ответа. Смех за кадром в сериале указывает, когда следует смеяться тоталитарным способом. Ксерокс копит сотни и тысячи непрочитанных книг. Формат «малого экрана» предполагает мгновенную передачу информации из самых глубин травматического бытия, которое превращается в оцифрованную катастрофу, в развлекательное и кровавое реалити-шоу, в вопиющую непристойность. Грань между повседневностью и искусством в гиперреализме стирается, как в древних художественных практиках, но при этом современное искусство не имеет того священного подтекста, который предполагал ритуальный мир мифопоэтики наших предков. Неоязычество и крипторелигиозность компенсируют современному искусству его симулятивность.

Современному искусству претит базовый субъект, герой классики. Он тут же стигматизируется как «ретроград», «догматик», «консерватор», «мракобес», носитель косной ноостальгической идентичности. Постмодернист отучает толковать метафизические смыслы символов, – не потому, что символы – симулятивны и пусты, а потому что они наполнены слишком страшным содержанием, связанным с Реальным. Проще скользить поверхностью и отражать отражения. «Визуальный поворот» отказывается от самости ради любовного взгляда Другого, который становится «мягкой силой» обольщения. Наслаждаясь Другим, пользователь не может удовлетвориться, требуя больше и больше изощренного эстетства. Сочетание Символического и Реального порождает в современном искусстве синтез информации и переживания, знака и наслаждения: фантазм зрелища фиксирует новоей информационное развлечение в оптике постправды – infotainment[237]. Данное развлечение становится основным правилом пост-документалистики: превращать действительность в перформативный дискурс, в шоу. Неолиберальные СМИ в полной мере продемонстрировали эти игровые тактики, самым кощунственным образом препарируя войну и смерть, в том числе, в искусстве.

Не нужно обольщаться относительно мнимой аполитичности постмодерных концептуальных проектов. Либерализация общества в конце двадцатого века привела к идеологической глобализации, которая предполагает, что под видом «универсальных» и «космических» ценностей пропагандируются корпоративные ценности «общих своих», связанные с партикулярными интересами глобализма и транснациональных элит. Деконструкция модели советского человека, монопольно