И. Канта[240], «философской веры» К. Ясперса[241], «всеединства» В. Соловьева[242]. Особую актуальность приобретает идея М. Хоркхаймера о значимости позитивистского критического академизма Г. Риккерта и М. Вебера в противовес герменевтической интуитивной эмпатии «наук о духе» В. Дильтея[243]. Мыслительный синкретизм уступает место принципу ясности, отличающей картезианского субъекта. Субъект должен быть независимым не только от рыночной гегемонии, которая строится на психической экономике, но и от собственных желаний, отчуждаемых от субъекта в пользу машины. Несомненная правота Т. Адорно состоит в разоблачении трагической негативной диалектики Запада, состоящей в том, что люди расплачиваются за расширение своей власти над предметами отчуждением от этих предметов и от самих себя[244]. Несомненная правота Г. Маркузе состоит в том, что современное общество потребления уничтожает творчество не путем замены его на товарные отношения, а путем превращения творчества в символический товар[245]. Экономика из чисто внешней, материальной, сферы становистя сферой психической, символической, связанной с переживаниями фантазмов, а искусство апроприируется спонсорством, превращаясь в артосферу как сервисный придаток рынка.

В условиях тотального захвата мира принудительной эстетикой рынка свобода волевого морального решения отказаться от либеральных «свобод» становится свидетельством духовного «совершеннолетия» человечества, способного освободиться от наслаждения Другим ради альтруистического служения ему. Аскетический жест избавления от желаний знаменует этический поворот, пришедший на смену визуальному повороту. Долженствование добровольного самопринуждения сменяет желание, наслаждение, очарование и переживание. Огромную роль в этизации сознания современного человека играет не только условно «левое» крыло антиглобализма, представленное постмарксизмом и критической теорией, но и условно «правое» его крыло, связанной с русским традиционализмом. Предлагаемая нами срединная, левоконсервативная, идея помогает человеку одновременно избавиться от идеологии рынка, прекратив желать, и выйти на альтернативный идеологический путь, связанный с религиозно-духовными смыслами, которыми не занимается чистый критицизм. Левоконсервативная идея сочетает ценности критики и ценности апологетики и выводит на позитивность, превращая временность в пространственность, парадигму в синтагму, партикуляризм в универсализм, диалектику в метафизику, синтез в разрыв – путем утверждения амбивалентного единства сингулярности и универсальности истины, равенства личной и всеобщей воли, единосущности человека и человечества, Сына и Отца. Истина не символизируется в языке до конца, образуя вакуум в его символической структуре, «зависая» между репликами и «плавая» в паузе. Она – высказанная и невысказанная одновременно, язык – блестящ и убог относительно истины бытия, относительно духа целого.

Непознаваемость истины как разрыва делает окончательно очевидной лишь негативную универсалию всеобщей неудовлетворённости несправедливостью мира, который разочаровывает. С данной универсалии начинается расшивка субъекта постмодерна, однако она указывает на его дальнейшую перепрошивку в традиции. Разрыв с негативной диалектикой создает успешные предпосылки для учреждения нового диалектического ряда. Потому от негации мы переходим к позиции, от пустоты к полноте, от неудовлетворённости к любви, добру, красоте, правде. Всеобщие ценности человечества в целом оказываются связаны с неповторимой единичностью личного события. Так, сквозь негации критической теории имплицитно проступает позитивная традиционалистская проблема соборности – нерасторжимой связи индивидуального и коллективного, общего и отдельного, закономерного и случайного начал. В секулярных коннотациях соборность носит имя универсальной этики, этики социальной солидарности, а в мистических коннотациях – имя Бого-человечества, метафизики всеединства и единосущности.

Субъект реализует себя через целое, расширяя свои возможности до космических пределов, целое воплощается в каждом отдельном человеке. Нерасторжимая связь Отца и Сына, микрокосмоса и макрокосмоса, соответствует идеалам Святой Троицы в христианстве, которые в социуме воплощаются в модели симфонии, «соборноправия» у В.В. Зеньковского[246]. Потому подчеркнем, что теория метамодерна – это не только дерзкий разум критического субъекта, подвергающий своему разрушительному воздействию любую систему, но и смиренная интуиция верующего и любящего субъекта, подчиняющегося всеобщей воли путем сердечного переживания традиции Отца. Структурный психоанализ трансформируется от расшивки к перепрошивке личности, не только выходя из герметического круга ценностей, но и входя в него заново, дополняя гносеологию онтологией, а критику – этикой.

С точки зрения теологический диалектики диалог универсального и сингулярного начал соответствует триаде движения духа от первоединства через разъединение к возъединению. Об этом писали Л. Карсавин[247] и многие другие философы, которые занимались изучением динамики взаимодействия феноменов от центризма через децентрацию к новому центризму, например, Ю.М. Лотман[248]. Тезис здесь полагает себя в слепом подчинении, в бессознательном единстве Отца и Сына, антитезис – в осознании, в отличии, синтез – в возвращении блудного Сына к Отцу посредством субъективации традиции. Следуя гегельянской триаде, мы движемся от формы через содержание к форме, от текста через подтекст снова к тексту, от онтологической очевидности события через его деконструкцию до новой онтологической очевидности, исходя из того, что всё тайное лежит на поверхности сознания, бытие непосредственно артикулирует себя через язык, Реальное манифестируется через Символическое. Сочетание многообразных методов гегельянства, кантианства, марксизма, лаканизма и дерридианства придает метамодерну видимость противоречивости, но за кажущейся эклектикой скрывается глубокая онтология, ориентированная на закономерность реставрации субъектности, самости, бытийности.

Значительное влияние на становление диалектического метода метамодерна оказало искусство: жест кругового движения от очевидности к очевидности содержит литературный прием «остранения», введенный В. Шкловским для обозначения способности некоторых писателей (Лев Толстой, Антон Чехов, Марина Цветаева, Борис Пастернак) видеть привычное и повседневное (пятно на обоях, утро в деревне и т. д.) в новом необычном ракурсе, когда всё обыденное, невзрачное, рутинное предстает неожиданным, необычным, новым, оригинальным, чудесным, дивным, странным[249]. Остранение побуждает не искать новое, а осознавать новизну в данности наличного, вырабатывая новый взгляд на очевидное. Остранение активно применяется в режиссуре Д. Линча, в герменевтике подозрения, в критической теории.

Ключевая методическая процедура метамодерна, разработанная в рамках теории кино С. Жижеком[250], представляет собой движение разума от первой мысли к первому сомнению, от первого сомнения ко второй мысли, от второй мысли ко второму сомнению и от второго сомнения обратно к первой мысли. Не стоит себя обманывать, полагая, что сущность является секретом. Она предстает прямо перед нами, необходимо лишь принять её. Защищаемая нами традиция представляет собой истину, которая очевидна, привычна и кажется нам банальной, но мы диалектически возвращаемся к ней путем остранения, вновь переживая её как чудо. Критикуемые нами транснациональные тайны движения капитала также лежат на его поверхности и не требуют изощренных конспирологических спекуляций. Если человек говорит и действует непристойно, он – действительно непристоен. Власть не скрывает своих тайн, обыгрывая зло посредством юмора. Конспирология уступает место констатации, всякий Другой является Другим, то есть, – тем же. Это возвращает нас от политики идентичностей к этике солидарности, от риторики отличий к метафизике сходства, от плюрализма назад к монизму. С точки зрения диалектики диалога, когда субъект постепенно приближается