Он уговаривал художников совершать вояжи в дальние уголки мира, содействовал им в обзаведении средствами на это, подсказывал маршруты и оставался недоволен, когда они не следовали его подсказкам. Его инструкции были точными и подробными{1729}. Один немецкий ученый взял с собой в путь длинный список растений, сорвать которые его попросил Гумбольдт{1730}. Ему надлежало запечатлевать «истинные ландшафты»{1731}, а не идеализированные сценки, какими грешили художники прошлых веков. Гумбольдт даже описывал, где именно следует разместиться художнику на горе, чтобы перед ним развернулся наилучший вид.

Он составлял сотни рекомендательных писем. После получения гумбольдтовского письма начинался кропотливый труд по его расшифровке{1732}. Его почерк – нечитаемые «микроскопические строчки иероглифов», как он сам его называл{1733}, – был отвратительным и в юности, а в это время стал еще хуже. Друзья передавали друг другу его письма, в которых кто-то расшифровывал одно слово, предложение или абзац, кто-то другое, кто-то продолжал эту работу… Даже при использовании увеличительного стекла уходили долгие дни на то, чтобы разобрать написанное Гумбольдтом.

Но количество получаемых Гумбольдтом писем было еще больше. В середине 1850-х гг. он прикинул, что получает каждый год по 2500–3000 писем{1734}. Его квартира на Ораниенбургерштрассе, жаловался он, стала «факторией адресов». Научные письма он только приветствовал, но его донимала «нелепая корреспонденция» – депеши повитух и учителей, мечтавших о королевских наградах, охотников за автографами; одна женская организация умоляла его «побеседовать» с религиозной конфессией, к которой принадлежали ее участницы{1735}. Он получал вопросы о воздушных шарах, просьбы помочь с эмиграцией, предложения его «понянчить».

Но некоторые письма радовали Гумбольдта, особенно те, что присылал ему его старый товарищ по путешествиям Эме Бонплан, так и не вернувшийся в Европу после отъезда в Южную Америку в 1816 г.{1736}. Просидев около десяти лет в парагвайской тюрьме, он внезапно вышел на свободу в 1831 г. и решил не покидать эту страну. На девятом десятке Бонплан возделывал клочок земли в Аргентине, неподалеку от границы с Парагваем. Он жил просто, по-деревенски, выращивая фруктовые деревья и иногда совершая вылазки для сбора растений.

Темами переписки двух стариков были растения, общие друзья, политика. Гумбольдт отправлял Бонплану свои последние книги и сообщал ему о политической ситуации в Европе{1737}. Жизнь при прусском дворе не повлияла на его либеральные идеалы, и он уверял Бонплана, что по-прежнему верит в свободу и равенство. Чем больше оба старели, тем нежнее становились их письма: они вспоминали долгую дружбу и совместные приключения. Не проходило недели, чтобы Гумбольдт не думал о Бонплане, о чем писал ему сам. Со временем их взаимное притяжение становилось только сильнее, особенно когда стали умирать один за другим их общие друзья. «Мы еще живы, – написал Гумбольдт после смерти всего за три месяца троих коллег-ученых, в том числе его близкого друга Араго, – но, увы, нас разделяет необъятный океан»{1738}. Бонплан тоже мечтал с ним повидаться, писал о потребности в близком друге, с которым можно разделить свои «тайные сердечные чувства»{1739}. В 1854 г., в возрасте 81 года, Бонплан по-прежнему подумывал о посещении Европы, так ему хотелось обнять Гумбольдта. Он умер в мае 1858 г. в Парагвае, почти полностью забытый на родине, во Франции.

Эме Бонплан

© Wellcome Collection / CC BY

Гумбольдт стал тем временем самым прославленным ученым своего столетия, и не только в Европе, но и во всем мире. Его портрет красовался и на «Великой выставке» в Хрустальном дворце в лондонском Гайд-парке, и во дворце короля Сиама в Бангкоке. Его день рождения праздновали даже в далеком Гонконге{1740}, а один американский журналист утверждал: «Любой школьник ответит, кто такой Гумбольдт»{1741}.

Американский военный министр Джон Б. Флойд направил Гумбольдту девять карт Северной Америки со всеми городами, округами, горами и реками, названными его именем. Его имя, писал Флойд, стало родным по всей стране{1742}. В свое время предлагалось даже назвать Скалистые горы «Гумбольдтовыми Андами»{1743}, а теперь в его честь в Соединенных Штатах нарекали города, округа, реки, заливы, озера, горы, гостиницу в Сан-Франциско и газету в калифорнийском городке Эврика – Humboldt Times{1744}. Наполовину польщенный, наполовину смущенный, Гумбольдт усмехнулся, узнав, что его имя будет носить очередная речка длиной всего 350 миль с парой притоков. «Зато я кишу рыбой», – пошутил он{1745}. Кораблей в его честь называли столько, что он провозгласил себя «морской державой»{1746}.