Большинство посетителей удивлялись тому, как просто Гумбольдт живет в квартире в неброском доме недалеко от основанного его братом университета. Гостей встречал внизу Зейферт. Он вел их в квартиру на втором этаже, где они проходили через комнату с чучелами птиц, образцами камней и другими экспонатами естественной истории; дальше их ждали библиотека и кабинет, тоже заставленный книгами{1764}. Во всех комнатах громоздились пачки рукописей, рисунков, научные приборы, чучела зверей, сложенные гербарные листы, свернутые карты, бюсты, портреты; бегал даже ручной хамелеон. На простом деревянном полу лежала «великолепная» леопардовая шкура{1765}. Разговаривать порой мешал попугай, кричавший самые частые просьбы Гумбольдта слуге: «Больше сахара и больше кофе, герр Зейферт!»{1766} Всюду стояли коробки, письменный стол был окружен стопками книг. На одном из столиков в библиотеке красовался глобус, и Гумбольдт, рассказывая о какой-нибудь горе, реке, городе, вставал и вращал его.

Гумбольдт не терпел холод и поддерживал в квартире невыносимую тропическую жару, которую его гостям приходилось героически терпеть. Беседуя с иностранцами, Гумбольдт изъяснялся одновременно на нескольких языках, перескакивая с немецкого на французский, испанский, английский. Теряя слух, он сохранял живость мысли. Сначала наступает глухота, шутил он, а следом приходит «слабоумие»{1767}. Единственная причина его «славы», как сказал он знакомому, – то, что он дожил до столь преклонных лет{1768}. Многие посетители реагировали на его мальчишеский юмор, например на его часто звучавшую шутку про хамелеона, который, как «многие клирики», умеет одним глазом смотреть в небеса, а другим в землю{1769}.

Он советовал путешественникам, куда им отправиться, другим людям подсказывал, какие книги читать и с кем общаться. Он вел беседы о науке, природе, искусстве и политике; приезжих из Соединенных Штатов он никогда не допрашивал о рабстве и об угнетении индейцев, считая это «пятном» на американской нации[44]{1770}.

Его сильно разгневало издание в 1856 г. южанином, сторонником рабства, его «Политического очерка об острове Куба», куда не вошла его критика рабства{1771}. От возмущения Гумбольдт разразился пресс-релизом, растиражированным газетами Соединенных Штатов, где открещивался от этого издания и заявлял, что из его книги вымарали самые важные куски.

Большинство гостей удивляла бодрость старика. Один вспоминал «неудержимый поток богатейших познаний», лившийся из уст Гумбольдта{1772}. Но внимание, которое ему уделяли, лишало его сил. Свою лепту вносили 4000 чужих и 2000 его писем в год: он чувствовал себя «осажденным» всей этой перепиской{1773}. На его счастье, в последние десятилетия ему помогала невероятная сила его организма. Жаловался он порой разве что на желудочные боли, на холод и на кожный зуд{1774}.

В начале сентября 1856 г., за два дня до своего 87-го дня рождения, он признался другу, что слабеет{1775}. Через два месяца, посещая выставку в Потсдаме, он чудом избежал серьезной травмы, когда на него упала сорвавшаяся со стены картина; ему повезло – удар принял на себя его прочный цилиндр{1776}. Потом, вечером 25 декабря 1857 г., слуга Иоганн Зейферт услышал шум и увидел, что Гумбольдт лежит на полу. Он послал за врачом, тот явился незамедлительно. С Гумбольдтом случился несильный удар; врач сказал, что надежды на выздоровление немного. Больной с присущей ему дотошностью принялся записывать все свои симптомы: временный паралич, стабильный пульс, сохранившееся зрение и так далее. Следующие пару недель Гумбольдт соблюдал ненавистный ему постельный режим. «Необходимость бездельничать в постели, – записал он в марте, – прибавляет печали и недовольства миром»{1777}.

Ко всеобщему изумлению, Гумбольдт поправлялся, хотя прежних сил уже не восстановил. «Механизм в моем возрасте ржавеет», – признавал он{1778}. По наблюдениям друзей, его походка стала шаткой, но из гордости и самолюбия он отказывался от палки{1779}. В июле 1857 г. удар хватил Фридриха Вильгельма IV: король был частично парализован и лишился способности править; регентом стал брат короля Вильгельм, а Гумбольдт получил наконец возможность покинуть свою официальную придворную должность. Он продолжал навещать Фридриха Вильгельма, но уже не был обязан проводить у него все время.