За здоровьем и продолжающейся деятельностью стареющего ученого следили газеты всего мира. На слух о своей болезни и о том, что один дрезденский анатом претендует на его череп, Гумбольдт шутя ответил: «Голова еще понадобится мне на некоторое время, а потом я буду счастлив оказать ему услугу»{1747}. Одна обожательница просила Гумбольдта прислать ей телеграмму, когда он будет при смерти, чтобы она успела к его смертному одру и закрыла ему глаза{1748}. Славу сопровождали сплетни. Гумбольдт разозлился, узнав, что во французских газетах пишут о его романе с «уродливой баронессой Берцелиус», вдовой шведского химика Йёнса Якоба Берцелиуса{1749}. Неясно, что задело его больше – предположение, что у него может быть роман, или допущение, что он избрал настолько непривлекательную особу.

На середине девятого десятка, чувствуя себя «наполовину окаменелой диковиной»{1750}, Гумбольдт сохранял интерес ко всему новому. При всей своей любви к природе он приветствовал возможности техники. Он расспрашивал гостей, плававших на пароходах, и был поражен тем, что на путь из Европы до Бостона или Филадельфии теперь уходило всего десять дней. Железные дороги, пароходы и телеграф «сжимают расстояния»{1751}. Десятилетиями он пытался убедить своих друзей в Северной и Южной Америке, что канал через узкий Панамский перешеек стал бы важным торговым путем и вполне осуществим в инженерном смысле{1752}. Еще в 1804 г., посещая Соединенные Штаты, он направил соответствующее предложение Джеймсу Мэдисону, позже уговорил Боливара отправить в Панаму для геодезической съемки двух инженеров. Он продолжал писать о канале до конца жизни.

Преклонение Гумбольдта перед телеграфом, например, было настолько хорошо известно, что один знакомый прислал ему из Америки кусочек кабеля – «часть проложенной по дну Атлантики телеграфной линии»{1753}. Два десятилетия Гумбольдт переписывался с изобретателем Сэмюэлем Морзе после того, как увидел его телеграфный аппарат в Париже в 1830-х гг. В 1856 г. Морзе, изобретатель азбуки Морзе, рассказал в письме Гумбольдту о своих экспериментах с подземным кабелем между Ирландией и Ньюфаундлендом{1754}. Интерес Гумбольдта понятен, ведь связь между Европой и Америкой позволяла бы ему немедленно получать ответы от ученых с другой стороны Атлантики по недостающим фактам для «Космоса»[43].

Невзирая на все то внимание, в котором он купался, Гумбольдт нередко чувствовал себя оторванным от современников. Всю жизнь его неотвязным спутником оставалось одиночество. Соседи рассказывали, что видели старика ранним утром кормящим воробьев{1755}; в окне его кабинета допоздна горел свет: он работал над четвертым томом «Космоса». Гумбольдт не расставался со своей привычкой весь день гулять; его видели медленно бредущим с опущенной головой в тени больших лип на берлинской Унтер-ден-Линден. Находясь при короле в Потсдамском дворце, он любил подниматься на невысокий холм, прозванный им «потсдамским Чимборасо», где находилась обсерватория{1756}.

Британский геолог Чарльз Лайель, побывавший в Берлине в 1856 г., незадолго до 87-го дня рождения Гумбольдта, сообщал, что «застал его таким же, каким знал тридцать с лишним лет назад, полностью осведомленным о происходящем во многих областях»{1757}. Гумбольдт оставался быстрым и сообразительным, морщин у него было мало, седая шевелюра не поредела{1758}. В его лице «не было намека на обрюзглость»{1759}. С возрастом он «исхудал», но, говоря, двигался, как на шарнирах, так что люди забывали его возраст{1760}. По словам одного американца, в Гумбольдте был еще «весь огонь и дух» тридцатилетнего человека{1761}. Он долго оставался неугомонным, каким он был в молодости. Многие замечали, что он не способен просто сидеть. То он подходил к своим полкам, чтобы найти какую-нибудь книгу, то наклонялся над письменным столом развернуть какие-то рисунки. Он сам хвастался своей способностью простоять при необходимости восемь часов кряду. Единственная его уступка преклонному возрасту заключалась в том, что у него уже не хватало проворства, чтобы залезть на стремянку и дотянуться до верхней книжной полки в своем кабинете.

Жил Гумбольдт по-прежнему в съемной квартире на Ораниенбургерштрассе и сводил концы с концами не без труда{1762}. У него даже не было полного комплекта собственных книг ввиду их дороговизны{1763}. Живя не по средствам, он тем не менее продолжал поддерживать молодых ученых. К 10-му числу каждого месяца он обычно оставался без гроша и порой был вынужден брать в долг у своего преданного слуги Иоганна Зейферта, работавшего у него более тридцати лет. Зейферт сопровождал Гумбольдта в Россию, а теперь занимался его хозяйством на Ораниенбургерштрассе вместе с супругой.