– Какой князь? У нас что, начальника «мусорки» в князья произвели? – удивился я.

– Тебе надо встать, милый, – сказала девушка. – На полу холодно. Сейчас лекарь придет.

Она просунула руки мне под спину и попыталась приподнять.

– Даня, ну мне же тяжело. Сам давай, – попросила она.

От усилий у меня закружилась голова. Ноги вдруг обмякли. Девушка поднырнула под меня и крепко ухватила за талию, удерживая от падения. Я отметил, что получилось это у нее крайне ловко, точно она всю жизнь таскала больных и раненых. – Эй, мне кто-нибудь поможет?! – прерывающимся от напряжения голосом крикнула она. – Чего застыли, холопы?

Камера сразу наполнилась оборванцами в дурнопахнущей, засаленной одежде с мечами и обтертыми автоматами.

Состояние не позволяло сосредоточиться на деталях, но внутри стал расти страх. «Куда я попал?!» – крутилось в голове. Такого буквально вчера не было, да и не могло быть в городе моего времени.

Видимо, я на мгновение отключился… Очнулся оттого, что девушка с отчаянием тормошила меня, крича:

– Не смей умирать, Данька!

Туман перед глазами разошелся, и я обнаружил, что лежу на нарах. Девушка нависала надо мной. Ее почти голые груди маячили перед самыми глазами, вызывая даже в таком дурнотном состоянии мучительное желание их коснуться.

– Не напирай, – зло бросил я. – Ты меня сиськами удавить хочешь?

Не знаю, зачем я это сказал, но чужинка в глубине ее глаз меня просто бесила. Из-за холодного внимания во взгляде все, что она говорила и делала, выглядело нарочито и неискренне.

– Даня, ты что, бредишь? – с отчаянием спросила девушка.

Мне почему-то показалось, что она называет меня Ваней. Это меня вдруг жутко разозлило.

– Что за хамство?! – взорвался я. – Не Ваня я тебе, девчонка! Не доросла, малявка, меня так называть! Я Иван Андреевич Волков! И попрошу на «вы»!

Горло не выдержало гневной тирады, и ее конец потонул в выворачивающем наизнанку кашле.

Тут появился лекарь, старый, помятый и не трезвый, одетый в какую-то грязную дерюгу. Опознать медработника можно было только по облезлой сумке с вылинявшим красным крестом, перекинутой через плечо. Толпа расступилась перед ним.

Увидев его, я захрипел:

– Доктор, меня отравили. Скорее – промывание желудка, активированный уголь, если есть установка – гемодиализ.

– Отходит, – важно сказал эскулап. – Не трогайте.

С этими словами лекарь попытался повернуться и уйти.

Но моя девчонка тигрицей кинулась к нему.

– Я тебя лично без яиц оставлю, – запальчиво пообещала она, выхватывая откуда-то из-за спины немаленьких размеров нож.

Где он там поместился, осталось для меня загадкой.

– Помилосердствуйте, ваше высочество, – забормотал медик, пятясь от странной девушки. – Сейчас все будет… Надо рвоту вызвать и молоком отпоить. Но будет ли толк, один Господь знает.

– Меньше болтай, – оборвала его она. – Жизнью отвечаешь.

Манипуляции, которые со мной проводили подручные врачевателя, практически не отложились в памяти. Помню, как меня потом тащили куда-то и мне было очень плохо…»

«Не судил Господь отравленному мальчику, одержимому сознанием старика, умереть в тот день, – подумал Эндфилд, делая небольшой перерыв. – Видать, была у мальчика грамота небес, нужен он был для того, чтобы поднялась и развилась та Первая Империя, место, где ценился ум и совсем не в чести были потные радости эмоционал-рефлексоидов».

Вскоре повествование было продолжено.

«…Я очнулся в полной темноте. Мне долго не удавалось понять, где я нахожусь. Потом мне захотелось по-маленькому. Я сел на кровати, опустил ноги на холодный пол. Ступни автоматически нырнули в шлепанцы. Они были жесткие и неприятные на ощупь, но тело помнило, где они должны находиться. Сама собой возникла мысли, что надо указать Татьяне на недосмотр. Я доковылял до параши, окончательно утвердившись в мысли, где я и кто я.

Сразу стало понятно: мне снился кошмар, в котором я был мальчиком из Владимира, сыном архивариуса. Как в настоящем кошмаре, пласты времени причудливо перемешивались, образуя алогичную логику пространства сна. Но, несмотря на тревожные ночные видения, чувствовал я себя весьма неплохо для своих 183 лет.

Если бы так чувствовать себя и днем, то, пожалуй, можно было бы энергично попенять Борису Васильевичу, внуку Юли и Бориса, то бишь моему правнуку, на плохое управление. А заодно и напомнить, что его отца, Василия, стали звать князем скорей для удобства, в тяжелые времена, когда Владимиру требовался военный вождь. Да чего воздух сотрясать, надо просто турнуть его коленом под зад…

Собственно, и нынче не до народовластия, но все наше общество прямым ходом скатилось в кабально-феодальные времена со всеми вытекающими отсюда последствиями. Удивительно, как быстро люди, привыкшие к свободе, прогнулись по-холопски. Их дети уже родились в такой позиции. А внуки стали вполне готовы к употреблению в лучших традициях «золотого осьмнадцатого» века, словно крепостное рабство на этой земле и не отменялось. «А собственно, оно и не отменялось, – с раздражением подумал я, – несмотря на «просвещение», «прогресс», «революцию» и «перестройку». А с ростом городов, реформой экономики и медийным прессингом оно стало абсолютным.

Укладываясь обратно в теплую кровать, я вдруг подумал, как славно было бы стать вот таким крепким и решительным парнем, каким я был во сне, а не обветшалым Пророком, тихо угасающим в фокусе спецотражателей, без которых он больше не может жить…»

Эндфилд опять поразился работе ума, который, отсекая не вписывающиеся факты, лепил правдоподобные, но в корне неверные модели мира. Но вот слова про крепостничество заставили его задуматься. Ведь действительно, жребий ординарного человека – самое настоящее рабство: трудиться наемным работником, жить на съемных квартирах и во всем зависеть от доброй воли государства, которая не могла быть названа «доброй» даже с натяжкой.

Джек, отметив, что и теперь мало что изменилось, продолжил чтение.

«…Почему-то спать больше не хотелось. Проклятый старческий сон, который так легко перебить… Оставалось только лежать, надеясь, что он все же придет, унеся от этого старого тела и ставшей бесполезной жизни.

Но вместо забвения пришли воспоминания. Память увела меня далеко за пределы времени и пространства, в те дни, когда я был молод, а наша судьба еще только решалась…

…Я подошел к окну, глядя в пространство за стеклами. Вечер осаживался на город плотной пеленой тьмы. Сумерки – самое подходящее время поразмышлять о том, как было и как стало. В скудном свете едва угадывалась знакомая улица, непохожая на себя из-за неработающих фонарей и поваленных рекламных щитов. Вдоль проезжей части громоздились валы грязного, изжеванного колесами БТР снега, который время от времени небрежно метали на газоны армейские аэродромные снегоуборщики. В громадах домов чернели ямы неосвещенных окон. Лишь кое-где за стеклами колыхались призрачные огоньки свечей.