Шило ринулся в угол и тут же вылез оттуда с двумя пачкамичая в руках. Физиономия его сияла теперь таким лучезарным счастьем, словно оннашел не чай, а волшебную лампу Аладдина.

– Вот они, пачечки, закон-тайга! Что ты, Высокий Пост,да рази я на тебя клык точу? Что ты, Высокий Пост, сейчас заварим чифиречку!Саня, че стоишь, как неродной? Приземляйся!

– Садитесь, Александр, и вы, товарищ: – Высокий Постподвинулся на нарах и сказал, чуть понизив голос: – Презираю блатных. Везде бьюблатных. Таков мой принцип – всегда их бить. Везде они меня боялись – и наХатанге, и в Сеймчане, и на этапах… Я краду его чай? Я, который когда-то… – Онзакашлялся.

Саня и Толя забрались с ногами в альков. Рядом копошилсяШило, раздувал примус, заваривал чай – обе пачки целиком в жестяной банкеиз-под свиной тушенки. Толя впервые видел, как приготавливается чефир,знаменитый наркотический напиток, о котором с уважительным придыханием говорилиодноклассники в мужской уборной.

Чефир интриговал школьников даже больше, чем спирт илипапиросы. Говорили, что он вызывает галлюцинации, что можно попасть неизвестнокуда – чуть ли не в Париж или на Гималаи, чуть ли не к самой проходной райскойзоны.

– А как все эти люди попадают сюда, Саня? –спросил Толя. – Для меня это загадка. Неужели начальство не знает про этитепловые ямы?

– Отлично знает, но смотрит сквозь пальцы. Куда людейдевать? У хмыря срок кончается, а до навигации еще пять месяцев. В общежитиях,конечно, мест нет. В кювете, что ли, замерзать, гражданин начальник? Ладно,ладно, сам знаешь куда – чимчикуй в «Крым»! Здесь у нас кроме «Крыма» есть еще«Одесса», «Алупка», «Баку» да три безымянных. Во всех колымских лагеряхизвестно про эти отели. Между прочим, многих отсюда палкой не выгонишь. Живутпо нескольку лет и про материк забывают. Еще неизвестно, сможет ли хмырьобеспечить себе на материке такие условия – не дует и с голоду не подохнешь.Здесь даже дети рождаются, Толяй. Когда рассеется дым, увидишь внизу детей иживотных.

Из глубины долетел и приблизился сладчайший голосок,напевающий из оперетты: «Частица черта в нас заключена подчас, и сила женскихчар в груди родит пожар…» Толя увидел, как вдоль противоположной стены прошлосущество и гимнастерке, оттопыренной большими грудями, и с круглым задом вватных штанах. Мелькнуло белое лицо, ярко-красные губы.

– Тьфу! Заткнись, Валька! – Гурченко сплюнул.

– Гурченко, Гурченко, ты нехолосый, – кокетливопроизнесло существо, и на колено Сане легла большая лапа с наманикюренныминогтями.

Саня брезгливо стряхнул лапу и дал певцу ногой под зад. Систерическим смехом существо растаяло.

– Это Валька Пшонка, – пояснил Саня. –Педрила. Клизмы в гимнастерку засовывает, а в штаны подушку.

– Зачем? – спросил потрясенный Толя. – В чемтут смысл, Саня? Что такое «педрила»?

– Педрила, ну… – Саня усмехнулся. – Ну, это,которые без баб… – Он смешался и глянул искоса на Толю. – Ладно, парень,не все тебе сразу знать. Ты небось и про баб-то еще мало знаешь, а? Я тебетолько скажу – держись от этих ребят подальше. У них своя команда, у нас своя.А женщины, Толяй, это лучшая половина свободолюбивого человечества.

Лучшая половина между тем заканчивала стирку, паровая завесахудела, видимость в «Крыму» прояснялась. Можно было видеть, как бабы бросаютсяна Вальку Пшонку, который (или которая) явился к их корытам простирнуть свойжуткий бюстгальтер. Они лупили его скалками, порвали гимнастерку, вытащиликлизмы. «Сейчас дрын отхватим, тогда будешь бабой!» Видно было рыдающее лицопедрилы с размазанной краской на лице и на лбу.

В толпу ворвался председатель всего «Крыма», иначе «паханок»по кличке Филин. Он был похож на Емельяна Пугачева – черные волосы кружком,короткая борода, широченные плечи, обтянутые кремовой пижамой с плетенойтесьмой. Филин нещадно колотил баб, но, должно быть, не очень больно, открытойладонью. Бабы визжали и замахивались на «пахана», но стукнуть не решались:авторитет его был велик.

Наконец тепловая яма угомонилась, и Толя действительноувидел ребенка. Маленький мальчик катался взад-вперед по нижнему профилю натрехколесном велосипеде. Филин устало полез вверх по стремянке и, добравшись доих «алькова», тихо сказал копошащемуся в углу Шилу:

– Еще раз рашпиль заточишь, курва, выкинем в Магадан.

Мутноватые глаза «паханка» остановились на Толе ивопросительно переехали на Гурченко.

– Это Толька фон Штейнбок, – сказал Саня. – Унего матуху на днях органы замели. Таню знаешь? Жена Мартина.

Филин несколько секунд молча смотрел на Толю, а потомподмигнул ему обоими глазами:

– Хавать хочешь, Фон?

– Спасибо, я сыт, – пробормотал Толя.

– Канай вниз, Саня, – сказал тогда Филин, как быутратив к Толе всякий интерес. – Ленка сказала, сегодня Инженер придет.

– Серьезно! – Гурченко, казалось, был оченьобрадован этой новостью. – Вот это дела! – Он вскочил, стукнулсямакушкой о верхние нары, но даже и не заметил этого.

Секунду спустя они с Филином были уже внизу и исчезли заразвешанным бельем.

Толя остался в «алькове» вместе с Шилом и Высоким Постом.Последний читал газету «Тихоокеанская звезда», что-то о ходе снегозадержания вАмурской области, и с важным видом подчеркивал красным карандашом отдельныестрочки и целые абзацы партийного руководства.

– Я, между прочим, – заговорил он вдруг, как бы ник кому не обращаясь, – до трагической ошибки следственных органов НКВДзанимал весьма высокий пост в родном городе, а теперь намерен начать всесначала. Никогда не поздно, если владеешь методом и стилем руководства. Пустьприлавок, пусть мастерская – главное начать!

– Да что ты, Высокий Пост! На хера тебеприлавок! – плача то ли от братских чувств, то ли от примусного газа,запричитал Шило. – Да мы с тобой в Грузию махнем и на барыге в Телавипартбилет тебе купим. Кореша говорили – в Закавказье партбилеты за косуютолкают. Да я в натуре, Высокий Пост! Не обижайся! В Телави на барыге любуюксиву можно купить и новую жизнь начать. Готово! – вдруг радостно вскричалон и снял с примуса банку с пузырящимся чефиром. – Ну, Фон, тебе, какгостю, первому! Пей!

Толя в священном ужасе взирал на банку. Перед нимоткрывались бескрайние, как дифтерийные сны, перспективы. Какой простор! Какаясистема зеркал! Там, в коридорах бесконечной жизни, стоит, расставив ноги изаложив за спину кулачища, старый обитатель «Крыма», матерый чефирист Фон.