и даже грубо, чтобы стать для нее безразличным или даже ненавистным, чтобы у нее пропало желание сближения со мной. Проводил я это довольно последовательно. Она страдала от моей холодности. Когда я смотрел на нее, сердце разрывалось, но я продолжал вести себя так же, уверенный, что это для ее же пользы.

Я стал подготавливать ее к мысли, что для нее будет лучше, если она ребенка отдаст мне, а сама устроится на работу и, может быть, замуж выйдет. С женой я тоже поговаривал, что если бы она оказалась способной не проявлять к Ольгиному ребенку ненависти, то лучше бы его взять к нам, а Ольге помочь уехать к сестре в Ульяновск. Тогда, мол, я встречаться с ней не буду, и тебе не будет причины расстраиваться. Жена с этим легко согласилась и даже начала сама мне напоминать, когда я возьму к себе ребенка. Но я, конечно, знал, что ей нелегко будет ухаживать за Толькой, и что она идет на это, выбирая из двух зол меньшее.

Ольга, наконец, согласилась, но только когда я ей сказал, что если уж ей будет без сына невмоготу, то она сможет в любое время взять его обратно. Ребенок (ему шел третий год) уже через несколько дней привык к жене и начал называть ее мамой. Этому, правда, помогли сладости, но и жена относилась к нему неплохо.

Но вот, кажется, через неделю я встретил в Устюге (наш совхоз Савино был от него в 7 км) своего товарища, Храпова Демьяна Прокофьевича. Он приехал в Устюг лечиться и остановился у своей тетки — хозяйки дома, в котором жила Ольга. Он мне сказал, что надо вернуть ребенка Ольге, а то она не ест, не пьет, не спит, а целыми ночами сидит под окном и плачет. Мне, говорит, кажется, что это добром не кончится. Я знал этого товарища как человека серьезного, который зря болтать не будет. Поэтому на другой же день отвез ребенка обратно Ольге. Отвозили мы его оба с женой. Когда обрадованная Ольга стала забирать его из тарантаса, ребенок уцепился за жену и заревел, не желая идти к матери. Ольге, конечно, это было неприятно, она помрачнела и, схватив непорядком сына, начала его шлепать.

Когда мы поехали, он вырвался от матери и погнался за нами, а мать за ним. Так мой план и не осуществился.

Во второй половине июня, окончив семилетку, приехал к нам Федя. Он хотел дальше учиться на электротехника, но в Устюге такого техникума не было. Послали заявление в Ленинград. Оттуда последовал ответ: к испытаниям допущен, но во вторую очередь, так как техникум обслуживает северо-западную область страны, а заявитель живет в северо-восточной. При этих условиях и при громадном наплыве желающих учиться надежды попасть в этот техникум не было, надо было придумывать что-нибудь другое.

В Иваново-Вознесенске[415] жил мой товарищ по плену, Аркадий Дмитриевич Рябинин, в то время он учился в политехническом институте. Изредка мы с ним обменивались письмами. Я подумал, что он сможет посодействовать Феде в поступлении в какое-нибудь учебное заведение, которых, я знал, в этом городе немало, и решил отправить сына к нему. Отправил я его где-то в первых числах июля с таким расчетом, что если почему-либо там дело не заладится, то можно было бы успеть вернуться к началу учебного года и, на худой конец, устроиться в Устюге в сельскохозяйственный техникум.

Итак, Федя уехал. Ему тогда, кажется, еще не исполнилось шестнадцати. Он разыскал моего друга и при некотором его содействии устроился в пустовавшем студенческом общежитии. Запасся программами, книгами, подготовился и благодаря хорошим способностям был принят в техникум в числе 32 из 210 желающих, несмотря на то, что для поступления требовался уровень образования девятилетки.

Техникум тот был текстильный, но в предпоследний год фединой учебы он был реорганизован в электротехнический. Таким образом, к концу 1930 года Федя получил специальность, которую хотел.

Снова Избач

Сдав дела в совхозе, перед отъездом домой я встретил в Устюге нашего председателя РИКа Кормановского. Он предложил мне опять ехать служить в Райисполкоме, но я сказал, что хотел бы вернуться в избачи, в Нюксенскую избу-читальню. Он дал на это согласие. Таким образом, совершив круг, я снова попал на свою любимую работу. Уезжая из Устюга, я даже не зашел проститься с Ольгой. Знал, что этим причиню ей огорчение, но я все еще не переставал надеяться внушить ей отчужденность ко мне. Осталась она все на той же квартире в Катышеве и с теми же заработками: стирка и мытье полов. Из Нюксеницы я ей ежемесячно посылал небольшую сумму денег, а она меня осаждала письмами душераздирающего содержания.

Считая преступным не помочь ей выбраться к зиме из ее трущобы, я написал ей, что не лучше ли ей с ребенком поехать в деревню, сначала к себе на Уфтюгу, а потом устроиться при какой-нибудь школе или избе-читальне сторожихой. Она приехала и вначале жила у одного соседа-родственника, помогая ему и другим соседям в работах за кусок хлеба. Деньги, какие я мог ей давать, были ей очень слабым подспорьем: получал я как избач только 40 рублей, на них надо было жить с семьей и посылать Феде. Бывая в это время у нее, я находил их с ребенком в очень жалком положении. Уходя на целый день на работу, она оставляла ребенка с хозяйскими детьми под присмотром старухи. Часто нечего было оставить ему поесть, и ему приходилось жадно смотреть, как едят хозяйские дети, или грызть сухую корку. В лучшем случае ему перепадали остатки обеда. Измучившись, он засыпал прямо на полу, иногда около двери, из которой несло холодом (дело было уже зимой).

В половине зимы ее взяли в сторожихи при местной избе-читальне с 12-рублевым окладом. Но при избе-читальне не было уголка, где бы она могла жить, поэтому ей пришлось остаться на той же квартире и ходить на работу за версту с ребенком. В любой мороз его приходилось брать с собой. Только весной ей сумели выкроить уголок при