самой избе-читальне, и положение их стало более или менее сносным.

Она продолжала упорно тянуться ко мне, и я не в силах был ее оттолкнуть. Не ставя никаких условий, она во что бы то ни стало хотела моей близости, и у нас возобновилась прежняя связь. Я хотел бы честно сказать об этом жене и объявить, что наша совместная жизнь с ней больше не должна продолжаться, но малейшие наводящие разговоры приводили жену в отчаяние. Поэтому, жалея ее, я ее же обманывал, уверяя, что у нас с Ольгой ничего нет.

Но это ложное положение меня ужасно тяготило. Передо мной остро встал вопрос: с которой жить. Или, вернее, с которой порвать окончательно, которая легче с этим примирится. Теперь я по отношению к жене стал держать себя так, чтобы она меня возненавидела, чтобы, когда я объявлю ей о полном разрыве, она не очень страдала, нашла бы силы сказать: ушел, так и черт с ним.

Однажды, кажется, в августе 28-го года Ольга приходила зачем-то в Нюксеницу и зашла ко мне в избу-читальню повидаться. Когда она пошла к себе на Уфтюгу, я проводил ее через всю деревню. Пришел домой — жена туча тучей, ей уже постарались сообщить о том, что я провожал Ольгу. На мою просьбу собрать поесть она разразилась небывалым потоком ругани. Честила меня подлецом, скотиной и решительно заявила, что я могу убираться ко всем лешим, что она больше не будет жить со мной ни одного дня.

С одной стороны, мне было досадно, что кумушки поусердствовали, наплели лишнего и этим так расстроили жену. А с другой стороны, я подумал, что, может быть, это и к лучшему: раз она так решительно заявляет, что жить со мной не будет, то, значит, она с этой мыслью уже освоилась, и мой уход не причинит ей боли.

Она продолжала ругаться. Я не оправдывался и не вступал с ней в перебранку, а взял лист бумаги и наскоро написал ей письмо. Поскольку, мол, ты находишь, что нам лучше жить врозь, то я сейчас же ухожу. При этом, мол, я хотел бы, чтобы наши отношения на будущее время не были враждебными, нам ничто не мешает остаться товарищами. И заверил, что материально я помогать буду, если только буду иметь к тому возможность. Оставив письмо на столе, я сказал ей «До свиданья» и ушел.

Судя по ее последующему поведению, она не ожидала такого оборота. Федя в это время был дома, приезжал на каникулы, но в тот день он был у товарища в гостях, верстах в 15. Узнал он о происшедшем на другой день, когда вернулся. Но меня уже не было, я ушел тогда сразу в Богоявление, в райцентр. Рассказав районным руководителям о положении моих дел, я стал просить у них разрешения уехать в другой район. Секретарь райкома Смердов сначала согласился, и я тут же отправил заявление в Никольский райком[416], откуда вскоре получил положительный ответ. Но Смердов на другой день взял свое обещание обратно и предложил мне остаться в райцентре председателем Районного комитета обществ крестьянской взаимопомощи — РайКОВа[417]. Очень мне этого не хотелось, но пришлось подчиниться партийной дисциплине.

В Нюксеницу мне пришлось еще возвратиться, чтобы сдать избу-читальню. Домой я не зашел, прошел прямо в избу-читальню, там и остался ночевать. После полуночи ко мне постучалась жена.

Я впустил ее и спросил, что ей нужно. Она начала умолять меня идти ночевать домой. «Я, — говорит, — с самого вечера все тут под окнами стояла, не смела войти. Ведь я уж не навязываюсь тебе, раз не нужна, но раз ты здесь, в Нюксенице находишься, так ночевать-то все-таки надо идти домой».

Сердце надрывалось смотреть, как она убивается, но приходилось изображать из себя бесчувственного, не давать ей повода надеяться, что я вернусь. Домой, уступая ее настойчивой просьбе, я с нею пошел, но держал себя там с нею уже как с товарищем, как со старой, доброй знакомой. Проговорили мы до утра, спать так и не ложились.

Федя, пока я был в Богоявлении, уехал в Иваново. Мне он оставил письмо, полное упреков. Помню, он писал, что едва только, мол, вы приехали из Устюга в Нюксеницу, как волею судеб и Ольга приехала следом, давая этим понять, что это я притащил ее за собой. Вообще в том письме он был целиком на стороне матери. Для меня это было тяжелым ударом: ведь он из моих писем знал истинное положение вещей и мои переживания между двух женщин, одинаково тянущихся ко мне. Как комсомолец он мог бы посмотреть на вещи более беспристрастно.

В следующем письме, посланном из Иванова, он так и сделал, признав неправильным первое. Но странна натура человека: когда он обвинял меня и был на стороне матери, мне хотелось доказать свою невиновность, а когда он написал другое, признавая меня чуть ли не несчастной жертвой, а о матери отозвался нелестно, мне стало ее жаль. Мне хотелось, чтобы он ее жалел и уважал.

Я ничего не сказал еще о моей избаческой работе в этот период. Приняв дела, я под подходящим предлогом пошел по деревням проводить беседы. Теперь на таких беседах я уже чувствовал себя свободно и уверенно. Сразу обнаружил, что с настроениями дело обстоит неблагополучно. В каждой деревне мужики поднимали вопрос о потребилке[418], шумели, что коммунисты работать не умеют, а только пируют, все пропили, паевые собирают, а на полках пусто. Вон Гриша Золотков (бывший крупный торговец из Устья Городищенского, довольно энергичный и умный кулак, к тому же трезвенник, пьяным его никто не видал) в Севдвинторге[419] торговал, так у него полно было всякого товару, а теперь кооператоры настояли, чтобы Севдвинторг убрали, а у самих и торговать нечем.

И в каждой деревне сквозило мнение, что Гришу Золоткова надо выбрать председателем кооперации. Тогда был расцвет НЭПа, кулаки, которые в данный момент не торговали, пользовались избирательными правами, многие из них работали в разных организациях как «специалисты» по льну, по пушнине и т. п. Золотков также с первых лет революции работал и был членом профсоюза. А председателем кооператива