все в том же интернете, что такое минет. Теперь отец сидит на зоне и с ним делают то же самое, чем он заставлял заниматься свою дочь! Мы вас больше не задерживаем! – и чтобы мы, наконец, поняли, все судьи встали. Вероятно, у них наступил обед.

26

Назад, из Пензы в Сердобск, мы ехали с Лехой молча. Суд апелляционной инстанции оставит решение Сердобского городского суда без изменений, которое вступало теперь в законную силу.

Ничего не изменилось в лучшую сторону. Маскаева в скором времени переведут из изолятора на зону, там он уже находиться не мог, чтобы выжидать время на обжалование в других судах.

Адвокат не находил теперь для себя возможности, чтобы обратиться в суд кассационной инстанции, а уж тем более в Верховный суд. А говорить о Европейском суде по правам человека, казалось даже неуместным.

Нам не хотелось в дороге травить друг другу душу. Я ни в чем не упрекал и не осуждал адвоката. На мой взгляд, он сделал все, что мог. Было жалко, что Маскаева бросил родной брат, как меня бросил родной сын – Роман.

Через две недели мы снова оказались с Алексеем Игоревичем в Пензе на его машине возле учреждения ЯК 7/5 или, если по-новому – исправительное учреждение ФКУ ИК № 5 УФСИН России по Пензенской области. Меня не пустили. Леха ушел один, хотя он меня вез, чтобы пройти вместе.

Оставшись сидеть в машине и ждать возвращение Федорчука, я был сам не свой. Все, что произошло, не стало для нас неожиданностью или случайностью. Только теперь я еще больше понимал, что нужно все-таки было пытаться обжаловать решение суда апелляционной инстанции и довести дело до Верховного суда. Пусть даже ни с этим, а с другим адвокатом, написать обращение к Бастрыкину или к Чайке. Но на другого адвоката у меня не хватило бы денег, а Леха делал все бесплатно. Он пытался спасти не только Маскаева, но и мою честь. А теперь уже ничего не удастся. Все теряло свой смысл. Мне что-то давило на сердце и разрывало душу. Тяжелые чувства одолевали меня.

Как все события оказались связанными со мной, и почему я оказался в водовороте страшных обстоятельств, я не мог до конца понять и объяснить самому себе. И ловил себя на странной мысли, что это судьба.

Но чья здесь рука – Провидения или Беса? И тогда, думал я, если это проделки Беса, то он хотел мне показать свою силу, чтобы я, наверное, не повторял так часто фразу «Бог сильнее дьявола». Вот поэтому я не люблю роман Булгакова «Мастер и Маргарита», где Михаил Афанасьевич внушил огромному поколению, в первую очередь русской молодежи: «– Так кто же ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», – что Дьявол, олицетворение зла, но вершит благо. Булгаков писал о своем времени, писал о Сталине, сравнивая его с Воландом.

И сегодня, в наше уже время люди хотят и ожидают Сталина и не понимают и не осознают всего ужаса, как по ночам увозят родных и близких людей, и как без суда и следствия они исчезают или исчезали за стенками ГПУ и НКВД. Или выходят через 20-25-ть лет с потерянным чувством справедливости и собственного достоинства.

Я теперь часто думал, смогу ли я дальше спокойно жить, носить в себе тяжкий груз. Молчать или начать писать? Говорить, но не быть услышанным? Нет, конечно, нет! Я буду постоянно думать о том, как рассказать людям, всему обществу, как достучаться в кованые ворота Российского правосудия! Я буду мечтать, как выиграть джек-пот в русское лото, чтобы суметь нанимать авторитетных адвокатов в России, как Резника или Падве, когда придется защищать таких бедолаг, как Маскаев. Может, тогда у нас что-то поменяется, чтобы не стало или не смогли жить и существовать в нашем обществе плохие судьи, следователи, судебные врачи, Велиары и Джунгары, или даже просто люди с потерянным чувством совести и элементарной порядочности.

Возможно ли такое в наше время, в одной области или во всем государстве? Я не знаю, но верил и продолжаю верить и надеяться. И думаю, не только возможно, но обязательно когда-нибудь случится. И те, кто будут читать мои записки в далеком будущем, станут удивляться: неужели такое происходило когда-то в России. А на могилах, умерших к тому времени Джунгара и Велиара, сядут воробушки, чтобы поклевать продукты, которые, наверное, все еще будут оставлять родственники в дни православной Пасхи. Но правосудие станет уже другим.

И вы меня спросите, что я вижу через сто лет, и я отвечу: «В России есть честные суды присяжных, и нет подлых судей, как Сербенев и Акатова, и нет следователей как Степашкин и Утешкин. И живется человеку в нашей стране легко и свободно. Он не боится за настоящий и завтрашний день!» И не актуальными станут слова Салтыкова-Щедрина: «Если я умру, и проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют!»

Проходная зоны, куда я ходил с адвокатом и куда меня не пустили, теперь, будто задрожала, как при землетрясении, дверь резко распахнулась и оттуда вылетела, как фурия, Ирина, дочь Анастасии Петровны Маскаевой. За ней бежала и сама мать. На матери уже не оказалось черных стоптанных туфлей, а на девочке не видно было белых носков, что так бросались раньше в глаза. Наступила уже вторая половина осени, они обулись по сезону: на девочке – ботинки, на матери – короткие полусапожки. Волосы на голове дочери в этот миг растрепались, торчали в разные стороны, куртка расстегнулась, по щекам текла тушь, она истерично кричала и рыдала:

– Зачем? Зачем? Зачем тебе все? Его нет! Его больше нет! Он мертв! Разве мы этого хотели? Я писала, потому что меня не посадят! Маленькая! Спросу нет! Условный срок! Где он? Мы же не вернем его уже никогда! Зачем? Зачем? Ну, ответь мне, зачем? – и она стала опускаться на землю и упала, начала биться в припадке, напоминая эпилептический статус. Мать старалась поднять ее за плечи и истошно вдруг заревела и завопила.

Я не мог больше оставаться в машине и спокойно наблюдать и смотреть на семейную сцену. Выскочил из автомобиля и устремился к девочке. В кармане, кроме ключей от собственной квартиры в Сердобске, у меня ничего не нашлось. Я стал вставлять их между зубами девочки и поворачивать поперек, чтобы она не откусила себе язык.