Вечером, в начале девятого, я была возле опорного пункта. Перед входом курили дружинники, я стояла в стороне и ждала. Стало темнеть. Дружинники разошлись, в окне опорного пункта зажегся свет. Пора! Я не успела сделать двух шагов, как в спину уперлось что-то твердое и знакомый голос хрипло сказал:

— Вот ты, сука, и попалась! Понравилось, захотела еще, сейчас сделаем, а ну давай вперед!

«Коля, таки предупредил! Так и должно было быть», — промелькнула мысль.

Вадим сорвал с плеча мою сумку и вытащил из нее бывший свой нож.

— О, блядь, ты меня порадовала, я думал, что больше его не увижу.

На какое-то время его внимание отвлек нож, я этим воспользовалась, выбила пистолет и заломила руку с ножом за спину, нож выпал, зазвенев об асфальт, я быстро подняла его, на секунду повернулась спиной к Вадиму. Он схватил меня за горло и начал душить. Теряя сознание, я не глядя резко взмахнула ножом, удар пришелся Вадиму в шею, как потом стало известно в шейную артерию. Хрипя кровью тело Вадима обмякло и упало на асфальт, ноги несколько раз дернулись и замерли, только лужа крови продолжала увеличиваться, расползаясь в разные стороны. Совершенно не отдавая себе отчет в происходящем, я нагнулась над Вадимом, убедилась, что он мертв, аккуратно вытерла об его рубашку нож и руки, подобрала сумку и положила в нее нож. Потом направилась к двери опорного пункта, но не доходя остановилась, немного постояла и, развернувшись, пошла в другую сторону. Как во сне остановилась, подняла с земли увесистый камень и швырнула его в светящееся окно. Из двери кто-то выскочил, увидел лежащего в крови Вадима и быстро вернулся внутрь. «Наверное, скорую вызывает». Все это я видела, как бы со стороны, как будто не имела никакого отношения к происходящему. Не торопясь, дошла до общаги, при свете фонаря осмотрела руки, послюнявив платок, оттерла с пальцев оставшиеся следы крови. Во дворе техникума была постройка, то ли сарай, то ли склад, не знаю, я обошла его и, найдя подходящее место, спрятала под крышей завернутый в окровавленный платок нож.

Ночью, как ни странно, спала я спокойно. Утром проснулась, как обычно. Не было ни страха, ни сожаления, ни удовлетворения от совершенной мести, ничего не было.

Ближе к полудню меня забрала милиция прямо с занятий, опять Коля постарался.

Следствие длилось недолго. Коля, похоже, все рассказал и начальство, во избежание огласки, представило так, будто я — подросток, под воздействием «плана» — распространенного в то время наркотика, неадекватно отреагировала на замечание милиционера, внезапно ударив его острым предметом в шею, рана оказалась смертельной. Мне назначили адвоката, пожилого дядьку, и он уговорил меня молчать, ничего не рассказывать и не отвечать ни на какие вопросы, и если я буду себя так вести на суде, то меня, конечно, посадят, но с учетом моего малолетства срок будет небольшой, вряд ли больше двух лет, и сидеть я буду, вернее, не сидеть, а находиться под стражей в воспитательно-трудовой колонии для несовершеннолетних, а когда срок окончится я, при желании, могу продолжить обучение в техникуме.

Мне было все равно, внутри было пусто, иногда вспоминала Сашу, но тут же гнала воспоминания, осознавая, что возврата к прошлой жизни нет и уже не будет. Я долго находилась в оцепенении, из которого не вывела даже моя совсем нежеланная беременность. Я ее приняла как должное, даже не пытаясь понять, кто отец ребенка, и о ней никому не говорила, да, собственно, и говорить было некому. На суде все так и произошло, как говорил адвокат, меня определили в колонию, единственное в чем он оказался неправ, определили сроком не на два года, а на пять, два в детской колонии и три — во взрослой.

Пребывание в колонии — это особая жизнь, она подчиняется порядкам, установленным не только законом и администрацией, но и неписаными законами, выработанными сидельцами на протяжении многих лет. Меня определили в смешанный отряд девушек, смешанный потому, что в него входили совсем еще дети, а самой старшей скоро должно было исполниться восемнадцать, она и верховодила всем в отряде, звали ее Катька Черновик. Кличку ей дали за то, что кожа у нее была черная и черты лица африканские.

Катька была дитятей фестиваля молодежи и студентов, росла и воспитывалась сельской бабкой, к которой ее годовалую привезла из города непутевая мамаша, оставила на время и пропала. Как и за что Катька оказалась в лагере, никто не знал. Это было безжалостное наделенное многими пороками создание, в отношениях между людьми признававшее только ложь, силу и коварство. В колонии она без особого труда захватила неформальное лидерство, сколотила себе команду из во всем послушных ей девушек и с их помощью держала весь отряд в страхе и в абсолютном повиновении.

Со временем эти девушки, чувствуя Катькину защиту стали вести себя нагло, а по отношению к остальным очень жестко.

Особенно выделялась своей дикой разнузданностью ее подручная, своеобразное создание с кличкой Мавпа — правая рука Катьки. Это была очень некрасивая, точнее уродливая девушка с коротким туловищем, короткими кривыми ногами, длинными руками с большими кистями и маленькой коротко стриженной ежиком, головой. На маленьком безбровом лице сверкали маленькие злые глаза.

Навсегда запомнился день, когда меня после суда привезли в колонию, это было послеобеденное время, отряд привели в общежитие на короткий отдых. Так называемое общежитие было действительно общежитием в прямом смысле этого слова. Весь отряд располагался на двухъярусных металлических кроватях в одной комнате, возле каждой кровати стояла привинченная к полу тумбочка, посредине стоял стол с двумя тоже привинченными к полу скамьями, — вот и вся мебель. Я вошла в сопровождении дежурного воспитателя.

При нашем появлении все, как положено встали, воспитательница представила меня и обращаясь к Катьке Черновику, сказала, чтобы та определила мне место. Сидящая до этого Катька резко вскочила, встав по стойке смирно и взяв под козырек громко, протараторила: «Будь сделано, гражданинка надзирательница, ой, воспитательница». Раздался приглушенный смех. Воспитательница обвела всех усталым бессильным взглядом и вышла за дверь. Девушки молча разглядывали меня.

— За что тебя и на сколько? — нарушила молчание Катька.

— За убийство, пять лет.

Катька присвистнула.

— И кого же ты мочканула?

— Милиционера.