войны, не имела бы успеха без поддержки и жертв со стороны обычных людей. На первых этапах потери Красной армии действовали столь деморализующе, а повседневная жизнь была такой тяжелой, что распространение «пропаганды» и способность государства убедить людей в ее правдивости приобрели еще большее значение[1110]. Со временем как риторика пропаганды, так и реакция на нее людей менялись в зависимости от событий на фронте, освобождения оккупированных территорий и условий в тылу. Хотя порой связь прерывалась, все же сложилась единая культура военных лет, основанная на политическом просвещении, репортажах в газетах и по радио, искусстве плаката и песнях. Коллективная деятельность тоже сплачивала людей, объединенных общей целью. Рабочие давали торжественные обещания выполнять производственный план и проводили кампании, нацеленные на перевыполнение нормы, женские бригады обучали работниц новым навыкам, а обычные люди осваивали правила гражданской обороны, строили противотанковые укрепления и тушили на крышах зажигательные бомбы, добровольно вступали в ополчение. Все эти государственные и народные инициативы создавали атмосферу массовой мобилизации, столь очевидную для многих современников.

Историки по-разному оценивают степень и мотивы народной поддержки в тылу. По мнению многих, людей объединял «пламенный, воинственный патриотизм, затмевавший опасности и тяготы повседневности», тогда как другие утверждают, что страна разделилась на «тех, кто предвкушал „легкую оккупацию“, и тех, кто готов был скорее погибнуть, чем допустить такое»[1111]. Коллективизация и репрессии 1930‐х годов действительно восстановили многих против власти, поэтому некоторые крестьяне и националистически настроенные группы поначалу с надеждой ждали прихода немцев[1112]. Одни историки убеждены, что в военной борьбе участвовали прежде всего русские, движимые «вековыми традициями бескорыстия, самоотречения и самопожертвования», но подобные тезисы отвергают те, кто подчеркивает успешное создание государством нового «советского патриотизма», охватывавшего разные народы и на некоторое время даже возвысившего воинскую мифологию нерусских республик[1113]. Другие связывают лояльность не столько с национальным подъемом, сколько с классовой солидарностью, отмечая, что рядовые граждане разных национальностей, особенно рабочие, рассматривали войну как часть интернациональной борьбы с фашизмом во имя социализма[1114]. Существуют весьма далекие друг от друга мнения относительно эффективности пропаганды и ее роли в мобилизации народа[1115]. Однако при всем разнообразии подходов историки в основном согласны в том, что большинство людей в тылу, какими бы ни были их мотивы, оставались лояльными государству и изо всех сил помогали фронту.

К началу войны давно существовала налаженная система распространения пропаганды. В 1920 году партия учредила Отдел пропаганды и агитации при ЦК ВКП(б). Отдел, название которого за время его существования неоднократно менялось, в годы войны именовался Управлением пропаганды и агитации, а в обиходной речи – Агитпропом. Организационно-инструкторский отдел ЦК, в свою очередь, готовил партийных инструкторов и отправлял их на заводы, в культурные и образовательные учреждения, в колхозы, где они распространяли послания Агитпропа. Оба отдела, опираясь на речи партийных руководителей и учитывая текущую обстановку, составляли планы бесед как для фронтовых политруков, так и для партийных инструкторов и «беседчиков» в тылу. Наиболее распространенной формой пропаганды были именно такие «беседы», затрагивавшие международную политику, военные задачи, повседневную жизнь и производство[1116]. Кроме того, партия устраивала лекции, обсуждения, читки газет и более массовые встречи, собирая тех, кто находился в тылу, фронтовиков и выживших после оккупации.

Пропаганда распространялась и более стихийно – «снизу»: художниками, писателями, музыкантами и рабочими в статьях, зарисовках, стихах и радиопередачах, которые государство поощряло и поддерживало. Многие инициативы в поддержку фронта зародились в цехах, начинались как небольшие эксперименты, придуманные отдельными бригадами молодых рабочих, а затем с помощью государства перерастали во всенародное движение. Люди искали способов публично выразить готовность к самопожертвованию, боль утраты и горе. Пропаганда оказывалась наиболее действенной, когда могла наделить личный опыт смыслом, отсылающим к более обширному, коллективному политическому нарративу. Особенно глубокое впечатление производил личный опыт, сливавшийся с предлагаемой государством идеологической трактовкой фашизма – например, когда Красная армия начала освобождать оккупированные территории. Репортажи военных корреспондентов и фотографов, особенно еврейских журналистов, дышали неутолимой ненавистью к нацизму, задевавшей за живое и убеждавшей советских граждан[1117].

Ил. 13. Женщина-электрик читает газету «Правда» работницам на заводе имени Войкова. Москва, 1941 год. Публикуется с разрешения РГАКФД.

Государственная пропаганда не оставалась статичной все годы войны: ее интонация и суть менялись в зависимости от положения на фронте, производственных задач и освобождения оккупированных территорий. После потрясения, вызванного нападением Германии, и последовавших за ним горестных новостей об отступлении государство в ответ на запрос людей, жаждавших правды о событиях на фронте, стало освещать их честнее. Отвлеченные политические рассуждения и лозунги уступили место более эмоциональным и личным формулировкам, а когда открылись зверства фашистов, гнев вылился в страстные призывы к мести. В апреле 1945 года, когда советские войска вступили в Германию, партийное руководство призвало сдержать пропаганду мести и вернулось к классовому подходу, подчеркивая разницу между немецким народом и нацистскими лидерами.

Пропаганда влияла на мнения и настроения народа, но и реакция обычных людей, в свою очередь, определяла высказывания государства. Партийных руководителей чрезвычайно интересовало, что рабочие, крестьяне и другие социальные группы думают о войне. После собраний беседчики и инструкторы подробно записывали вопросы и ответы присутствовавших, а затем передавали свои наблюдения руководству, и так они достигали ЦК. Эти записи, некогда помеченные грифом «Совершенно секретно», показывают не только как речи Сталина и других партийных руководителей проникали в «беседы», но и как их воспринимали рядовые граждане. Общее настроение за годы войны менялось: паника и ужас первых недель уступили место годам жертв и отступлений, а они – разгорающемуся чувству гордости и предвкушению победы. Менялась и суть высказываний государства. Настроения и высказывания, всегда привязанные к происходящему на фронте, производственным нуждам и обстановке повседневной жизни, влияли друг на друга.

Ужас вторжения: смятение и решимость

Большинство советских граждан спокойно спали, когда в 3 часа 15 минут утра 22 июня 1941 года немецкие бомбардировщики атаковали Севастополь. Официального объявления войны не было, поэтому сигналом о начале вторжения послужил визг бомбардировщиков. Для подавляющего большинства людей, не посвященных в данные разведки, нападение Германии стало полной неожиданностью. Они знали, что война вероятна, но не думали, что она начнется без предупреждения. В 1930‐е годы газеты были пропитаны антифашистской риторикой и репортажами: о Гражданской войне в Испании, о продвижении Гитлера на восток, об оккупации нацистами Европы. Партийные активисты регулярно проводили в школах и на заводах собрания, где объясняли происходящее. Поэт Евгений Долматовский впоследствии сравнил Гражданскую войну в Испании с