с Германией и воевать с ней, что «лучше не воевать с фашизмом, так как не в чем идти на фронт». Немцы намеренно распространяли листовки и пропаганду, поощрявшие такие настроения. Инженер на оборонном заводе сказал рабочим: «Гитлер умен, Германия сильна, лучше было бы не вступать в войну с Германией, сложить оружие». Схожие чувства выразил плотник и член партии, уверявший своих товарищей на деревообрабатывающем заводе: «СССР с Германией ничего не сделает. У них техника сильнее нашей. Радио говорит неправду, газетам верить нельзя»[1131]. Некоторые даже полагали, что стране под управлением Германии будет лучше. Бывший кулак в инструментальном цеху спросил другого рабочего: «Зачем проливать кровь, уничтожать народ, если немец уже столько покорил. Пускай будет так, как он хочет. Надо согласиться с ним и подчиниться. Ведь нам, рабочим все равно, кто бы ни правил. При всякой власти надо работать»[1132].

Пораженческие настроения, проявлявшиеся в первые месяцы войны, свидетельствовали о том, что их выразители пока слабо представляли себе оккупационную политику Германии. Они не любили советскую власть, не верили газетам и питали основанную на заблуждениях надежду, что уступками можно возместить нанесенный ущерб. У незначительного меньшинства нееврейского населения оккупированных территорий подобные приспособленческие намерения переросли в активный коллаборационизм, но подавляющее большинство вскоре отказалось от них, увидев жестокость и презрительное отношение немцев.

Коллективизация и массовые репрессии 1930‐х годов настроили отдельные группы людей по всей стране против сталинской политики. В колхозе «Яркий луч» Шенкурского района крестьяне заявили председателю: «Скоро ваши головы полетят». А в другом колхозе того же района, «Серп и молот», некто Стрелков злорадно грозил бригадиру: «Скоро вы отхозяйничаете»[1133]. Некоторые райкомовские работники и сотрудники военкоматов получали анонимные письма, в том числе с угрозами. На севере страны, в Молотовске, работавшего на заводе бывшего кулака обвинили в распространении фашистской пропаганды по внутренней заводской радиосвязи. Некоторые бывшие члены партии, попавшие под массовые чистки 1930‐х годов, надеялись на падение режима. Один бывший партиец в ссылке, услышав, что немцы бомбят Москву, воскликнул: «Жаль, что бомбы попали в центральную поликлинику, лучше бы в самый Кремль, наших руководителей»[1134]. Некоторые даже желали Советскому Союзу поражения. Один озлобленный на режим человек заявил: «В самое ближайшее время надо ожидать падения Киева, Ленинграда и Москвы. Падение этих городов будет означать сразу же падение советской власти. Уж я отведу тогда душу на коммунистах, у меня есть свинцовые пули, которые я держу для этой цели, чтобы стрелять коммунистов. Ни одной пули не пропущу даром»[1135]. В Архангельске, в Соломбале, прохожий обнаружил пять рукописных листовок с призывами к свержению советской власти и убийству коммунистов[1136]. Но отдельные высказывания и случаи такого рода, о которых сотрудники НКВД и рядовые граждане сообщали местным властям, не отражали настроения большинства.

Однако и самым горячим приверженцам советской власти трудно было сохранить первоначальный оптимизм после летних поражений. Некоторые чувствовали себя обманутыми прежней пропагандой, сулившей легкую победу на чужой земле. Сотрудник бюро связи во флоте, наблюдая за успехами немцев, с горечью заметил: «Мы все время говорили, что на своей территории не допустим войны, а теперь все военные действия идут только на территории СССР». Не зная, кого упрекать и чем объяснить поражения, многие, в том числе и члены партии, винили руководство страны. Архангельский парторг сетовал, что правительство не говорило гражданам правды: «Со стороны нашего правительства были допущены хвастливые речи, что у нас неисчерпаемые запасы всего, что будем бить врага только на его территории, а на деле получается обратное»[1137]. Многих приводил в негодование пакт, обеспечивший врага ценными припасами. Один врач возмущался: «Наше правительство два года кормило немцев, лучше бы запасли продукты для своей армии и для народа, а то теперь всех ожидает голод»[1138]. Бывший член партии, слушая сводку об очередном отступлении Красной армии, язвительно намекнул на договор о «дружбе»: «Скоро Гитлер нашим коммунистам такую дружбу покажет, что не узнают, куда бежать»[1139]. Некоторые считали, что нападение застало страну «врасплох». Другие, сознавая лживость всей пропаганды после заключения пакта с Германией, не верили никаким новостям. Некий служащий рассуждал: «Немцы идут вперед очень здорово, почти не останавливаясь, теперь надо прямо сказать, что наши руководители занимались только болтовней, а не делом, уверяя всех, что наша армия сильно вооружена и непобедима»[1140]. Нагнетание негативного отношения к Великобритании и США в 1939–1941 годах тоже не прошло бесследно. Председатель одного колхоза усомнился, могут ли две эти страны считаться надежными союзниками. Транслируя точку зрения, преобладавшую после заключения пакта Молотова – Риббентропа (и позднее в годы холодной войны), он мрачно заявил: «Среди колхозников мне часто приходится слышать, что Гитлер победит, а реальной помощи от Англии и Америки, по-моему, ждать нечего. В конечном итоге они договорятся между собой»[1141].

Хотя мало у кого из советских граждан хватало безрассудства открыто обсуждать репрессии, некоторые объясняли поражения на фронте зачисткой армейской верхушки в 1937–1939 годах. Они выражались эвфемистически: «Неудачи Красной армии на фронтах являются результатом измены командного состава РККА»[1142]. Бухгалтер одной швейной фабрики заметил: «Дух нашей армии совсем упал. Наши войска сдают немцам города потому, что среди командного состава много измены»[1143]. Чистки и массовые репрессии влияли на восприятие и предположения обычных людей и в другом отношении. Председатель колхоза утверждал: «Я теперь просто в недоумении, почему Красная Армия отступает. Видимо, в Красной Армии имеется измена и предательство»[1144]. Повторяя расхожий штамп 1930‐х годов, он был уверен, что за любым поражением стоит «предатель». Он явно полагал, что зачистка армии оказалась недостаточной.

Как бы люди ни старались объяснить себе непрерывное отступление, из газет они получали мало информации. Один солдат расстроенно признался: «У меня со вчерашнего дня упало настроение. Пишут и говорят одно, а на деле получается другое. Говорили, что воевать будем только на чужой территории, а на деле сдают город за городом»[1145]. Партийные руководители еще не нашли способа объяснить потрясенному населению обрушившуюся на страну беду[1146]. Автор одного дневника описывает, как в разгар паники, охватившей Москву в октябре 1941 года, один старик на улице рассуждал вслух, ни к кому конкретно не обращаясь: он задавался вопросом, почему же ничего не объявили по радио, почему никто не сказал хоть что-то, хорошее или нет, неважно. Но люди оказались в непроглядном тумане – каждому приходилось решать за себя[1147].

Разрушительное взаимное непонимание между государством и народом особенно наглядно