Я пожал плечами и сказал:

– Ну что ж, как говорится: «Король умер – да здравствует король!» Харрингтон ведь с самого начала глаз с меня не спускает. И мне, полагаю, следовало бы быть ему за это благодарным. Ведь он дает мне возможность самому выбрать вариант своего окончательного прощания. Итак, чаша с цикутой или опасная бритва? Сократ или Сенека?

Дивайн вздохнул и с явным раздражением сказал:

– Вечно вы все драматизируете, Стрейтли! Сам не понимаю, чего я вообще о вас беспокоюсь. Но, послушайте, до меня дошли слухи, что Харрингтон связан с организацией «Выжившие».

– Правда? – Я сделал вид, что меня это не очень интересует.

– Ну конечно! Мало того, он один из ее основателей, а Блейкли – один из ее сияющих светочей. И ему кажется, что после прошлогодних событий неплохо было бы предложить кое-кому из мальчиков полезные советы относительно исцеления от душевных травм. А тут как раз подвернулась эта идиотская жалоба от девицы из «Малберри Хаус», и он вообразил, что у нас в школе имеется некий, как он выражается, «источник зловредного влияния»…

– Полагаю, он имеет в виду мышей? – спросил я.

– Да не мышей он имеет в виду, а учащихся нашей школы! – рявкнул Дивайн. – И вообще все филологическое отделение! В последнее время этот Блейкли на редкость старательно рылся в папках с нашими документами; особенно его интересовало дело Гарри Кларка, история с книгой Фабриканта о маркизе де Саде и тот смешной случай, когда была подана жалоба, будто вы иллюстрируете первое склонение латинских существительных словом merda вместо слова mensa.

Я был впечатлен.

– И вы об этом знали?

– Конечно, знал. Об этом все знали. Но дело в том, что если раньше это было сочтено просто безобидной шуткой, то теперь, похоже, каждую подобную шутку, каждое случайно брошенное замечание будут подвергать тщательному разбирательству, полагая, что сумеют уловить в этом некие сигналы, воздействующие на подсознание… – Дивайн посмотрел на гнома, стоявшего на каминной полке. – С меня вполне хватает и Марковича, из-за которого я каждый раз буквально выхожу из себя, стоит ему явиться на занятия. С меня вполне хватает идиотских распоряжений министерства, из-за которых я, как последний дурак, обязан тратить время на никому не нужные мышеловки, именные таблички и написание разнообразных докладных относительно работы кафедры, в которых мне приходится перечислять такие «проблемы», с которыми прекрасно справится любой мало-мальски пристойный преподаватель…

Он, видимо, просто заставил себя умолкнуть; я хорошо видел, до какой степени он взбешен. Нос Дивайна, этот вечный индикатор уровня его возбуждения, нервно подергивался.

– Но послушайте, Зелен-Виноград… то есть, извините, доктор Дивайн… мне казалось, что вы… чуть ли не поклоняетесь этому Марковичу. Что, в вашем представлении, всюду, куда бы он ни пошел, звучат ангельские голоса и порхают синие птицы счастья. Что, с вашей точки зрения, именно Маркович совершенно необходим вашей кафедре. Что он одновременно выполняет функции новой метлы и глотка свежего воздуха… – Я тоже не договорил, потому что Дивайн вдруг издал какой-то судорожный звук – то ли подавился, то ли откашлялся.

– Грхм! Это было, пожалуй… несколько преждевременной реакцией с моей стороны. – Он снова посмотрел на садового гнома и с раздражением прибавил: – Между прочим, Стрейтли, вы могли бы, по крайней мере, предложить мне сесть! Я с самого утра на ногах…

– Но мне показалось, что вы не хотите у меня задерживаться, – заметил я, когда он сунул мне свое пальто.

– И чашка чая была бы тоже очень кстати. «Эрл Грей», пожалуйста, если, конечно, он у вас есть.

За все время нашей совместной работы я ни разу не видел Дивайна в таком состоянии, а потому тут же усадил его на самое лучшее место у камина и налил бренди. Он молча принял у меня бокал, понюхал, фыркнул и наконец раскололся:

– Ко мне тут кое-кто подкатывался насчет моего досрочного выхода на пенсию.

Ага. Цель становилась все более явной.

– Tempus fugit, non autem memoria[139], – сказал я, закуривая сигарету «Голуаз».

– Черт с ним, с tempus! – воскликнул Дивайн. – Мне всего шестьдесят! Я в самом расцвете сил! – Он хорошенько глотнул бренди. – Между прочим, с Эриком Скунсом они тоже побеседовали. Они считают, что количество преподавателей у нас на кафедре необходимо сократить. Сократить! И это – когда Маркович половину времени отсутствует, а эта особа, Малоун, на каждом углу устраивает истерики… – Он сделал еще несколько добрых глотков бренди. – Он должен уйти.

– Кто? Маркович?

– Нет, Стрейтли. Директор.

И я посмотрел на этого человека совершенно иными глазами: со вновь пробудившимся уважением. Я и понятия не имел, что старый Дивайн – такой революционер в душе. Впервые за тридцать четыре года я оказался полностью с ним согласен.

– Эта мысль и мне в голову приходила, – сказал я. – Только он ведь практически неуязвим.

Дивайн помрачнел.

– Я знаю. Мало того, он безупречен. Так считает даже моя жена. – В кои-то веки Дивайн милостиво позволил себе выглядеть сконфуженным. – Харрингтон однажды пригласил нас выпить, и с тех пор она говорит о нем исключительно с восхищением.

– Понятно. – Я изо всех сил постарался сдержать улыбку. Миссис Дивайн – дама твердых и искренних убеждений; она давно мечтает заставить Дивайна пораньше выйти на пенсию, чтобы можно было вместе отправиться в кругосветное путешествие, пока они еще не слишком стары и будут вполне способны этим плаванием наслаждаться. Насколько я знаю Дивайна, кругосветное путешествие для него примерно определяется словами: «Lènfer, cèst les autres»[140] Последняя строка из пьесы Ж.-П. Сартра «Нет выхода».]. А нависшую над ним необходимость рано или поздно выйти на пенсию он воспринимает примерно с тем же «восторгом», с каким капитан «Титаника» воспринимал айсберг, поняв, чем грозит кораблю столкновение с ним.

– В любом случае, Рой, я на вашей стороне, тут и говорить нечего, – сказал Дивайн, одним глотком допив оставшийся бренди. – Что я могу для вас сделать?

Вынужден признаться: я просто не знал, что ему ответить. Одна лишь мысль о том, что Дивайн – Дивайн! – может оказаться на моей стороне… Дивайн, не кто-нибудь, а именно Дивайн…

– Слишком поздно что-либо предпринимать, – наконец сказал я. – Во-первых, я уже пытался. А во-вторых, мои «Броди Бойз»… – И я рассказал ему об Аллен-Джонсе и о том ультиматуме, который предъявила мне Ла Бакфаст.

Нос Дивайна приобрел легендарный ярко-розовый оттенок.

– Значит, вы сдаетесь? – спросил он.