– Я не вижу альтернативы. Если я им не подчинюсь, они исключат Аллен-Джонса из школы. А возможно, и еще кое-кого.

Доктор Дивайн презрительно фыркнул.

– Значит, конец вашим антиобщественным латинским стишкам? Сперва, значит, призываете к восстанию, но как только дело доходит до реальной схватки, умываете руки? Что ж, типичная реакция классициста!

Он встал и, слегка пошатываясь, двинулся к двери. Затем, сняв с вешалки свое пальто, сказал:

– Спасибо за бренди. Но я лично предпочитаю мужество, не связанное с бутылкой.

И с этими словами он удалился. Можно сказать, почти выбежал из дома. В иное время я бы, наверное, счел эту ситуацию комичной. Однако Дивайн, принимающий мою сторону в борьбе с высшим руководством, – это даже интересно. Офисные Костюмы, сметенные армией Твидовых Пиджаков. O tempora! O mores![141]

Вряд ли сегодня мне удастся уснуть. К тому же меня давно манит содержимое коробки, присланной Гарри. Я уже потратил часа два, разбирая старые фотографии, бережно сохраненные вырезки из газет и старые номера нашего «Школьного Журнала» – в одном из них я нашел рецензию на спектакль «Антигона» и фотографию улыбающейся прямо в камеру исполнительницы главной роли юной длинноногой Бакфаст, обутой в сандалии и завернутой в какую-то простыню…

По-моему, я подсознательно ждал, когда у меня наступит некое прозрение. Так сказать, denouement[142] в пятом акте, благодаря которой будут мгновенно распутаны все тайны, злодея выставят на всеобщее обозрение, обнажив его гнусные замыслы, а права героя будут подтверждены – и для этого будет достаточно одного лишь искусного поворота сюжета. Но ничего особенного я пока в коробке не обнаружил, кроме разрозненных фрагментов прошлого, воспоминаний о делах давно минувших дней, заключенных в нечетких фотографиях, газетных вырезках, записных книжках и тому подобных отходах человеческой жизни. Ох, Гарри! Зря я, видно, надеялся, что ты прислал мне все это с какой-то определенной целью. Зря предполагал, что отыщу в этой коробке ключ, способный открыть мне некую истину. Чем дольше я перебирал эти свидетельства полузабытого прошлого – пуговицу, кольцо, записную книжку, тетрадь с пометками на полях, причем даже не из нашей, а из какой-то другой школы, – тем более отчетливо я понимал, что ты оставил все это мне не потому, что каждая из этих вещей чем-то особенно для тебя важна, а просто потому, что тебе больше некому было их оставить.

Интересно, а кому я оставлю свои сокровища, когда придет мое время? Например, эти часы из родительского дома, стоящие теперь у меня на каминной полке? Или мою скромную библиотеку? Или мой любимый радиоприемник? Или фотографии? Возьмет ли кто-нибудь к себе домой дорогие мне вещи? Или мой дом благополучно выпотрошит некий дилер и все мое имущество будет распродано на блошиных рынках и благотворительных базарах или, что еще хуже, окажется в куче мусора где-нибудь в заброшенном месте вроде бывшего глиняного карьера? Старые фотографии побелеют от дождей, книги обгложут крысы, а моя школьная мантия превратится в лохмотья и истлеет в глубинах темных пустынных вод…

Все ясно. Я, как всегда, во хмелю становлюсь сентиментальным и слезливым. Но иногда бессмысленность моего существования ложится мне на плечи таким тяжким бременем, что я начинаю задумываться: а чего я, в сущности, достиг в жизни? Действительно ли кто-нибудь вспомнит обо мне, если я завтра умру? У меня ведь нет ни семьи, ни друзей – только ученики и коллеги. За пределами «Сент-Освальдз» я попросту ничто, всего лишь ветхий старый дом, ждущий сноса. Буду ли я сопротивляться, стану ли сражаться с противником завтра, или на следующей неделе, или в следующем месяце, Харрингтон все равно постарается сделать такой ход, чтобы непременно смахнуть меня с шахматной доски. А я не смогу долго сопротивляться его натиску. В его распоряжении вся артиллерия. На его стороне молодость. И не только молодость, но и влиятельность, а также врожденное коварство. Да и кто я такой? Просто старик, причем настолько отставший от времени, что даже уборщику куда больше известно о правилах этого странного и насмешливого нового мира.

Еще бокал кларета, пожалуй. И, возможно, еще ломтик фруктового кекса, а также кусочек уэнслидейла[143]. Мой врач, конечно, не одобрил бы подобное баловство, но раз уж я собрался всю ночь бодрствовать, то мне просто необходимо как-то подкрепиться. Садовый гном, присланный Гарри, наблюдает за мной с каминной полки, и взгляд у него такой, будто он все понимает. Рядом с ним альбом Боуи в бумажном конверте. Я, конечно, не особый поклонник подобной музыки, но сегодня, похоже, его веселая маленькая песенка сыграет роль единственного звена, все еще связывающего меня с той, быстро исчезающей реальностью. Я поставил пластинку на проигрыватель, и тут же послышалось характерное шипение, вызванное старыми царапинами, а затем полились голоса, застрявшие в виниловой пластинке, точно доисторические насекомые в смоле. Какая все-таки странная песенка – она почему-то всегда успокаивает меня, утешает. Стоит мне ее поставить, и Гарри Кларк кажется уже не таким забытым, не таким мертвым. Я на мгновение закрываю глаза, хотя спать мне совсем не хочется, и в следующий момент, открыв их, понимаю, что уже утро, а я по-прежнему сижу, скрючившись, в своем кресле возле проигрывателя, и огонь в камине давно погас, и слышен лишь какой-то мертвый звук иглы, подпрыгивающей на вращающейся пластинке – тик, тик, тик – и, точно часы, отсчитывающей секунды…

Alea iacta est

Caesar [144] .

Уважаемый господин директор, уважаемый Председатель правления!

К моему величайшему сожалению, я вынужден подать заявление об отставке с должности преподавателя классической филологии… Мое здоровье…

Нет. Не здоровье. Требование врача. И не моего прежнего врача, а какого-нибудь более опасного знахаря. Например, доктора Харрингтона, МБИ, который со своими ядовитыми средствами «исцеления» вполне мог бы выступать в роли страшного средневекового Доктора Чумы. Итак…

Следуя советам врача, я в итоге пришел к выводу, что более не имею возможности должным образом исполнять свои обязанности. В результате…

Нет, как-то чересчур сухо, казенно. С другой стороны, именно так я себя и чувствую – меня словно втиснули в некий ужасно тесный пиджак из чуждых мне слов, тогда как на самом деле мне хочется крикнуть и броситься бежать.