И тут из глубины дома донесся голос Уинтера:

– Ма? Кто там?

– Ребятишки, – откликнулась Глория совсем уже прежним своим голосом, чуть хрипловатым от постоянного курения. – Убежать успели. Повезло хулиганам! – Неподдельная угроза, прозвучавшая в последних словах, была прямо-таки физически ощутимой, и я на мгновенье вновь почувствовал себя девятилетним безобразником, прячущимся за соседским забором с полным карманом шутих. – Ишь, хитрецы! – Казалось, Глория громко обращается к самой ночи. – Попробуйте только снова здесь появиться, я вам устрою угощение. Так всыплю по заднице – не обрадуетесь!

Затем она вернулась в дом и заперла за собой дверь. Свет в нижних окнах погас, но я еще минут пять, по крайней мере, простоял за изгородью, желая убедиться, что Глория окончательно ушла, а не караулит юных нарушителей спокойствия, притаившись у окна в темной комнате за шеренгами своих фарфоровых собачек, неустанно пялящих глаза в ночь.

Я уже почти добрался до своего конца Дог-лейн, когда услыхал за спиной чьи-то шаги и обернулся. Это был Уинтер, одетый в голубые джинсы и голубую толстовку с капюшоном. Выглядел он столь же виноватым, сколь виноватым чувствовал себя и я. А ведь он, чтобы догнать меня, должно быть, бежал бегом от самого Белого Города, подумал я. Что ж, в его возрасте это еще вполне возможно.

– Мистер Стрейтли, мы не могли бы поговорить?

Я продолжал идти. Он последовал за мной, говоря на ходу.

– Я видел вас сейчас возле нашего дома. Я наблюдал за вами из-за занавески. Я знаю, что вы видели маму.

– Да, видел. Зачем вы мне солгали? – Мой дом был совсем рядом. Я уже слышал, как в ветвях конского каштана, растущего в дальней части сада, шелестит ветер.

Уинтер искоса на меня глянул, но не ответил. И я снова вспомнил Джозефа Эппла, того тихого, ничем не примечательного мальчика, в душе которого через десять лет после окончания «Сент-Освальдз» столь трагическим образом сдетонировал некий страшный заряд. И тут же невидимый палец у меня в груди вновь ожил и предпринял очередную попытку пробуравить мое сердце насквозь.

– Позвольте мне войти, мистер Стрейтли. Мне нужно кое-что вам объяснить.

– Объяснить? Вы хотите объяснить, каким образом Ла Бакфаст узнала о нашей эскападе с досками почета? Или почему вы сразу же перестали работать у нас уборщиком, как только Харрингтону удалось сбросить на меня эту бомбу? Да и кто вы вообще такой? Вряд ли вы обыкновенный уборщик. Скорее вы просто играли эту роль, чтобы заставить меня вам довериться.

– Что? О чем это вы? – Он в полном замешательстве уставился на меня. – Какую бомбу вы имеете в виду?

– Хотите сказать, что не знаете?

Уинтер пожал плечами. Он, казалось, был искренне удивлен. Впрочем, виноватое выражение у него на лице тоже показалось мне вполне искренним – хотя, возможно, я просто поспешил с выводами. У меня даже мелькнула мысль: а что, если я все же с самого начала в нем ошибался?

– Ладно, давайте уж лучше войдем в дом, – сказал я. – Я устал, и мне нужно выпить.

Мы поднялись на крыльцо, я отпер дверь, и, как только мы вошли, запах родного дома окутал меня, точно старое любимое одеяло; там, как всегда, пахло пыльными коврами, табачным дымом, старыми книгами, шариками от моли и полиролью. Короче, в моем доме пахнет почти так же, как в «Сент-Освальдз», если исключить характерный для школы сладковатый запах, похожий на запах печенья, который всегда исходит от мальчишек и всегда способен успокоить меня и утешить. Однако холод у меня в доме стоял жуткий, и я сразу бросился разжигать в камине огонь, потом достал графин с бренди и налил нам обоим по доброму глотку.

– Спасибо, – поблагодарил Уинтер.

Затем я уселся на диван, а он предпочел кресло поближе к камину.

– Так вы именно это скрывали? – спросил я. – То, что ваша мать до сих пор жива?

Он кивнул.

– Простите, что я тогда солгал вам, сэр. Я и сам толком не понимаю, зачем это сделал. – Он заглянул в свой бокал с бренди. – Но разве есть такой человек, который никогда не представлял себе смерть кого-то из близких и любимых людей?

А я невольно вспомнил, какой была моя мать на похоронах отца; вспомнил эти ее пальто, надетые одно на другое, и карманы, набитые носками. Вспомнил, как тогда на Рождество она сидела, надев корону из фольги, и поглаживала кролика, а отец молча наблюдал за ней, и как она сказала: «Мой мальчик так любит пирог с крольчатиной», а потом прибавила: «Вы только не говорите ему, хорошо?» А потом я мысленно перенесся на пляж в Блэкпуле, где всегда, по-моему, дули холодные ветры и где был такой серый зернистый песок; и мои родители сидели на этом песке, укрываясь от ветра тартановыми покрывалами, и уже тогда казались мне какими-то очень старыми…

Да и многие истории, написанные для детей, начинаются со смерти родителей главного героя. Лишившись родителей, мы обретаем свободу – свободу путешествовать, участвовать в приключениях, развивать свои скрытые возможности, влюбляться. Самый лучший герой детских историй – это всегда сирота: Питер Пэн, Зигфрид, Том Сойер, Супермен. Неужели мы действительно хотим, чтобы наши родители поскорее умерли? Конечно же нет! Разумеется, нет! Но мальчики играют в такие разные игры… В ковбоев и индейцев. В полицейских и воров. Сегодня они воображают себя «хорошими парнями», а завтра – «плохими», а потом и «хорошие», и «плохие» преспокойно идут домой пить чай с сэндвичами. О чем на самом деле мечтали мы в те далекие дни между школьным двором и городским каналом? Разве нам, подобно Питеру Пэну, не хотелось, чтобы такая жизнь продолжалась вечно? Разве я сам иногда в детстве не мечтал быть сиротой?

Я плеснул Уинтеру еще бренди и спросил:

– А вы, значит, так с матерью и живете?

Он пожал плечами.

– Да, хотя это не всегда легко. Ну, то есть… с ней не всегда легко.

– Думаю, мне ваши чувства вполне понятны, – сказал я. – Они, кстати, вполне естественны.

– А вот в моей матери ничего естественного нет. Она – генетическая аномалия. Она, как таракан, выживет и после вторжения инопланетян, и после ядерной войны. Она бессмертна. Когда я умру, она все еще будет жива, и в руках у нее по-прежнему будет чашка с проклятым «витаминным напитком», который она вечно заставляла меня пить, когда я был мальчишкой. До чего же я это всегда ненавидел!

Как же я ее всегда ненавидел!

Бедный Уинтер. Ничего удивительного, что он солгал мне. Ничего удивительного, что он столько времени проводит в интернете, заводя какие-то фантазийные дружбы. Sic transit Gloria mundi[147]. Я поморщился, ибо каламбур получился убогий. Иногда меня сильно тревожит то, что я не умею вести себя, столкнувшись с чужими душевными страданиями. Возможно, меня так воспитали, но, когда при мне начинают изливать собственные чувства, я всегда испытываю глубокий дискомфорт. Наверное, даже хорошо, что я так и не женился, ведь того, что я знаю о женщинах (хотя знаю я не слишком много, и все это по крупицам собрано благодаря наблюдениям за Китти Тиг, или за Даниэль, или за Мэри, той пожилой женщиной, что раньше убирала мой класс), мне вполне хватило, чтобы понять: жизнь с ними – это настоящее минное поле, а мины начинены гормональными срывами, слезами и переживаниями.