Аполлион продолжал есть драже, по паре штучек за раз.

Когда Радиоприемник снова заговорил, басы зазвучали слегка приглушенными:

— А как вы думаете, почему Бесси вам велела убить эту девушку?

— Она была огорчена — Бесси. В среду рано утром, когда она приходила ко мне. Она сказала, что Коннор умер, а родился Аполлион. Родился в муках. Я теперь губитель, и губить — моя работа. Губить. — Он нахмурился, держа возле рта красное драже. — Похоже, я облажался. — Он медленно вложил конфетку в рот. — Сперва я собирался убить ведущего певца. Терпеть не могу его голос. А потом… потом я подумал, что лучше сделать, как Бесси хочет, а то ей попадет. Ее будут мучить, а я… я этого не вынесу. Потому что, ну, понимаете, она же такая маленькая. Так что, пожалуй, облажался я… Пожалуй, облажался я, — повторил он. — Пожалуй, облажался я, — сказал он снова. — Пожалуй…

Вдруг он с невероятной скоростью схватил пригоршню драже, забросил в рот, согнулся и сделал резкий, жуткий, хриплый вдох, схватился за горло, сжал его обеими руками и свалился боком со стула. Два копа выскочили из-за стола и бросились к нему, стараясь не дать ему перекрыть себе воздух. Ковбой стал отрывать его руки от горла, тело под ним билось и лягалось, Радиоприемник выбежал в дверь и заорал почти неразборчиво — как грохот музыкального автомата.

Тру выключил ролик.

Кочевник вдруг сообразил, где он: почти в углу. Он все отступал и отступал туда, пятясь дюйм за дюймом, пока не уперся спиной и пятиться стало некуда.

Он ощущал неимоверное давление, как астронавт в центрифуге, его вертело все быстрее и быстрее, уже кожа стала отставать на затылке под искусственной силой тяжести. И думал он об одной безумной штуке, которую орут музыканты, когда все плохо, когда летят предохранители, когда колонки превращают звук в смесь грязи и дерьма, когда отказывают прожектора, когда половина дисков в футлярах оказываются переломанными, когда публика теряет терпение и требует крови и деньги назад, когда каждая нота дребезжит ржавым горшком и каждое слово теряется во взбесившемся вое обратной связи.

Он подумал: «Лупи в коубелл!»

Но в самой глубине души он понимал, что никогда не смел подумать о возможности жизни после смерти, возможности существования того, что люди в ограниченности своей называют раем или адом, никогда не смел, потому что если думать об этом, впустить такое в себя — значит, поверить, будто его герой, его кумир, тот человек будет обречен на страдание за ту боль, которую причинил он женщине, всю жизнь любившей только его.

И Джон Чарльз вспоминает иногда, что когда в больнице в Луисвиле ему сообщили о смерти отца от трех огнестрельных ран, первая мысль, невысказанная и навсегда оставшаяся не высказанной, была такая: «По заслугам».

«Бог ты мой, — думает Джон, поднимая руку, чтобы зажать себе рот. — Бог ты мой».

— Его успели отвезти в больницу, — объяснил Тру. — Все с ним в порядке. Физически в смысле. Если отвлечься от… всех этих шрамов. Но он ушел в себя. Его поместили в отделение для самоубийц.

Терри шумно выдохнул. Берк не могла оторвать взгляд от пола. Ариэль обернулась к Джону.

— Мы поймали еще одного, — сообщил Тру. — Лез по склону горы с винтовкой двадцать второго калибра. Очевидно, хотел занять позицию для стрельбы, хотя, должен вам сказать, он бы скорее сперва себя пристрелил — случайно. Он домашний мастер на полставки, а на полную он — как ты это назвал, Джон? — полный псих. Живет в трейлер-парке, миль сорок к северу от Стоун-Черча. Соседи говорят, что он все время слышит голоса и об этом рассказывает. У себя на крыше трейлера поставил всевозможные антенны, говорит, что в военно-морском флоте был экспертом по электронике. Не проверено. Однако соседи говорят, будто он считает, что его трейлер находится на, как он говорит, «линии связи». Знаете, как он ее назвал в полиции? «Ангельская линия». — Улыбка Тру продержалась недолго. — Он говорит, что есть очень серьезные причины для смерти этой девушки из «The Five», потому что ангелов она очень беспокоит. Вообще их вся группа беспокоит. Он говорит, что ангелы всюду распространяют это по линии, каждую секунду, каждую минуту, круглые сутки, обращаясь ко всем, кто может слышать. Он сказал, что они все больше… по его выражению, «заводятся». Такая вот телеграфная линия духов. — Тру пожал плечами. — Если в это верить. Так что этот человек — он решил, что, если ангелы хотят ее смерти, для него отличная возможность показать, на чьей он стороне. Если в это верить.

Он закрыл лэптоп.

Поправил бумагу на столе, который никогда не видел, как прикладывают перо к бумаге.

Потом повернулся к группе «The Five» и очень ясно, настолько серьезно, насколько можно было без того, чтобы нагонять жуть, проговорил:

— Я хочу, чтобы вы мне рассказали прямо сейчас, ничего не утаивая, — во что вы влезли. Что бы это ни было, как бы ни было странно или… нелогично, или что-то в этом роде. Может, вы даже не знаете, какие границы перешагнули. Но прошу вас… не утаивайте ничего. Кто-нибудь хочет что-нибудь сказать?

— Два психа, — сказал Кочевник, но впервые в жизни голос его предал, потому что Кочевник знал сам, что лжет. Он продолжал стоять спиной в угол, руки приподняты и сжаты в кулаки, готовые послать кого-нибудь в нокдаун.

— Я хочу, — сказала Ариэль.

С сияющего электричеством бульвара Сансет «Кобра-клаб» смотрелся унылым коричневым кубом без окон, без вывески, без каких-либо признаков, что его как-то используют, если не считать прозрачных пластиковых стендов с постерами групп да резных черных ворот, что запирали вход до восьми вечера.

Подготовка к выступлению «The Five» закончилась чуть за полночь. В клубе было тесно и шумно. Он был из серии «черный ящик», с абсолютно черными стенами. Бар в углублении освещался желтыми лампочками с керамическими абажурами в виде кобр. За сценой висел задник с огромной красноглазой коброй, встающей из корзины, нарисованной на черном бархате. Большие безмолвные черно-серебристые колонки JBL, все еще остывающие после тяжелых гармоник предыдущей группы, «Twenty Million Miles to Earth», обещали расхаживающей и болтающей публике продолжение выносящего мозг развлечения под трехдолларовое пиво, напитки покрепче и фирменную выпивку заведения — «Кобра-кок».

Это рок-н-ролл, детка.

Отличие этой ночи от всех прочих ночей за всю историю пестрого и иногда бурного существования клуба состояло в том, что все желающие войти должны были стоять перед открытыми воротами, пока два человека в фирменных футболках клуба обводили их тела ручными металлодетекторами. Женщинам надо было открывать сумки. Все входящие и все вносимое должны были быть просканированы. Если кольцо в пупке, или пирсинг Нефертити, или лабиальная бусина, а у мужчин бусины на головке, либо «дельфин», либо еще какие-то вложения или приложения к сырокопченой колбаске вызывали писк детектора, то владельцу металла надо было либо подвергнуться обыску в закрытом помещении у одного с ним пола полицейского, либо тащить свою металлическую гордость в другое место — например, в «Вайпер руум» чуть дальше по бульвару. Не нравится — никто не держит.