— Он накалывает шприцем конфеты в большой коробке…

Я снова приготовилась стрелять и в качестве цели выбрала круглую красную лампу, которая таращила с потолка, затянутого кумачевой материей, кровавый глазище морского осьминога.

Но тут Верочку стошнило светлой водой на пижаму.

Бедняжка, ты все еще любишь меня всем сердцем печальной луны, что смотрела на нас сквозь ночную решетку, линуя пол, белые простыни, подушки и наши белые руки воздушной сетью. Протянув руки через просвет между кроватками, мы держались крепким замком, чтобы знать, что мы не одиноки на белом свете, и луна, глядя на нас, обливалась слезами. Суки позорные, оставьте ее в покое!

— Хватит. Увезите ее, — помертвела сама от приступа дурноты Фелицата. — Давайте подводить черту.

Только тут я сообразила, что карла задавал вопросы на русском и все его понимали, как и ответы несчастной.

Верочку увезли, теперь ничто не мешало мне пальнуть в лампу. Зачем? Я бесилась от злости: гады, я вас не боюсь, я жива!

— Пользуясь тем, что наш разговор услышит клиент, — сказал маленький бородач, вращая вареными глазами, — я хочу обратить его внимание на один странный факт. В Санкт-Петербурге, после того как больная ввела в заблуждение нашу группу, чем это кончилось всем известно… Так вот, девочка исчезла вместе с машиной, оставленной мною на стоянке у вокзала. Напомню, она спала в чемодане, в багажном отделении автомобиля. Авто было похищено, а затем вечером оказалось на месте, с чемоданом и девочкой в багажнике!

Я тщательно исследовал всю поверхность ее кожи на голове и на руках и обнаружил следы от датчиков и зажимов, а так же след от внутривенного укола. Мой вывод таков, и его поддерживает вся наша группа. Гepca стала объектом преследования со стороны специальной русской разведки. Той, что проводит операции по дальновидению. Почему Гepca стала целью столь секретного учреждения — непонятно. Но этот факт играет нам на руку, даже будучи непонятным. У клиента появился могучий и беспощадный союзник. И рано или поздно Гepca будет уничтожена.

— Оставим ваши догадки на совести группы, — устало сказала Фелицата. — Я ухожу. Мне немного дурно от качки. Встретимся завтра и…

Тут я приоткрыла стальную дверцу и выстрелила прямо в огромный кровавый глазище: эй, отродье, я жива и непобедима! Лампа лопнула, как лопнул бы глаз циклопа! С жутким жужжащим и оглушительным залпом осколков. Кают-компания огласилась истошными воплями. Эффект одиночного выстрела оказался просто чудовищным: я сама, оцепенев, смотрела на дело своих рук… в багровом свете настенных бра… первый осколок, кривой, вытянутый лезвием вперед, скорее похожий на стеклянное веретено, чем на осколок — вращаясь вокруг оси, — ударил в левый край лба яйцеголового монстра, сначала острие пробило бледную молочную кожу, так! — что веером мелких-мелких брызг брызнула кровь из мускула над бровью, словно над глазом человека расцвела звезда астры. Эти брызги, разлетаясь как капли кипящего алого масла, забрызгали лицо Фелицаты крупной више-вой оспой. А когда острие веретена, пройдя легкие ткани мускулатуры, достало до кости и ударило в череп, то осколок раскололся в талии и, пока нижняя часть острия продолжала вспарывать кожу с адским натиском скальпеля, — другая часть, отколовшись, начала скользить над голой головой и клевать кожу ударами пьяного стекла, покрывая лоб, и сам череп страшными узорами глубочайших ран..

От боли яйцо закричал протяжным воющим голосом зверя!

А Фелицата зажмурилась от налетающих брызг, но поздно — глаза ее были полны чужой крови.

Я медленным, тягучим и вязким взором следила подробности наказания.

Другой осколок лампы, похожий на бумеранг или скрюченную лапку богомола, дергаясь в воздухе, рывками, ворвался не в лоб, а в щеку несчастного, где, вертясь чертом, сначала распорол бледную кожу и, вскрывая режущей кромкой стекла капилляры, сладострастными рывками боли, скачками кошмарной багровой стеклянной саранчи, стал рваться вдоль щеки к уху, розовому от крови и света, пока не пронзил длинную мочку и — уже на излете удара — не рассек все ухо на две неравные части и, плотоядно чиркая и причмокивая лезвием, не ушел глубоко в ладонь, которую яйцо как раз поднял к голове. Длина страшной раны достигла чуть ли не десяти сантиметров, и над ее рубинной долиной взлетел розовый пар ужаса. От боли и шока бедняга уже не мог даже кричать: — только открыл пересохшую глотку.

По щекам Фелицаты вниз устремились горячие красные слезки.

Но самое жуткое поджидало Даму с черным взглядом косых очей. Осколок лампы, кривой и раскаленный как коготь черта в аду на скользком пальце, влетел в ее вскрикнувший рот и, очертив на языке, легкий кружок боли, с напором бритвочки вошел между зубов правой челюсти и, разрубив десну, пропорол щеку изнутри насквозь, вылезая из середины ланит кипящим пунцовым пьяным от живой крови стеклянным червяком, который одновременно разрывал в мясе сквозящую дыру и, как-то нагло дразнясь язычком из стекла, вертелся над вопящей плотью.

Я хотела закрыть глаза, но не могла стиснуть веки.

Эта дама, эта стерва, что охотилась за мной гончей собакой, не вскрикнула, а только лишь всхлипнула, брызжа на скатерть дождем рта полного краски. Кровища свесилась языком вишневого киселя.

То, что так долго, так жутко — сном — врезалось в мою память и что я так долго вспоминаю, на самом деле длилось всего пару мгновений, словно смерть, облизываясь, бегло оглядывала свои жертвы смертельным же взглядом. И легкий бег ее быстрого взора по коже оставлял такие ужасные раны.

Только проклятая Фелицата уцелела от налета осколков!

А карле достало в лицо пригорошней стеклянного песка.

И оно покрылось рдяною сыпью, подобно тому наглому крапу, который метит цветы орхидей.

Наверное, поэтому я выстрелила второй раз — больше от ярости против мерзавки, чем следуя правилу дня: все делать дважды.

Я выстрелила и второй раз туда же — в потолок, в лопнувший глаз осьминога. Последствия этого выстрела были так же ужасны. Видимо, выстрел замкнул электропроводку, и из черной дырищи в стол ударил разряд света и зигзаг искр. Скатерть вспыхнула, как-то необыкновенно быстро, но при этом необычайно тихо, ровным церковным янтарным пламенем цвета весенней ромашки. Все жертвы инстинктивно — червями боли — отпрянули от стола, кроме суки Фелицаты, которая потрясенно смотрела перед собой и вдруг выхватила из огня букетик истерзанных гиацинтов. Толчком шока выхватила…

Пора! Беги, Лизок!

Я змеей выскользнула из своего убежища и на миг остановилась на пороге, открыто и глупо, с прямой спиной, с вызовом ярости и торжествы: я жива, козни дьявола!

И только тут Фелицата увидела Гepcy, она еще не понимала, умом, кто стоит там — открыто и прямо — на пороге с вскинутым оружием над головой, но душа ее уже орала благим матом от страха: «Она узнала меня!» Глаза ее стали мертвы как белые флоксы, которыми убирают в гробу тело покойника.

Жди меня, гадина! В этом же платье, где повиснет по капле крови на каждом стразе!