Вот нужный номер!

Перевожу дыхание. Держусь рукой за поручень вдоль стены.

По тому как покачивает корабль, мне ясно, что балтийский ветер продолжает крепчать… сколько глотков соленой воды он гонит к бортам корабля! Бррр… Скоро полночь, в коридоре пусто и светло.

Тук, тук, тук, стерва.

Она ни за что не откроет, тварь. Она в панике. Она уже знает, что случилось в кают-компании. Вся команда порезана вдребезги.

Слышу ее легкие шаги. Ближе, ближе. Вот она стоит у двери, приложив ухо к двери и сторожа звук.

— Стюард, — обращаюсь я к незримому слуге, — мне нужно передать записку от мадам Фелиц! Стучите сильней!

И снова: тук! тук!! тук!!!

И сиделка дрогнула, сработал рефлекс лакея.

Дверь открылась.

Револьвер к рылу и сразу по-русски: «Не рыпайся, свекла, если хочешь жить».

Она в ночной рубашке. В голове — бигуди. На лице озноб ужаса, но соображает быстро и юрко, как ящерица, накрытая рукой — отстегивает хвост. Молча кивает головой: я хочу жить.

— Где Верочка?

Показывает свекольным пальцем в сторону ванной комнаты, там слышен шум открытой воды.

— Ложись животом вниз и не дыши, падла!

Она починяется с торопливым страхом. Руки за спину! Бинтую скотчем запястья. Переворачиваю на спину. Ну и рожа! Начинаю лепить на плевательницу полоску липучки… Точно такая же злая физия с выщипанными бровками и поросячими ресницами была у нашей поварихи-раздатчицы в детдоме по кличке Любка Харчок. Она строго делила нас на плохих и хороших, на какашек и болячек. Я была — «какашкой», и иногда она, воспитывая, плевала мне в суп или на котлету. Демонстративно плевала и ставила на «люминиевый» поднос! Это у Любки называлось «проверкой на вшивость». Я отходила без подноса даже не пикнув, только закусив губу. Порой она так воспитывала какашку два-три дня, до голодного обморока… зато другие ребята наловчились — следить за плевком в супе и вылавливали его ложкой, — за борт! — и ели. Бедные дистрофики… Когда один раз Верочка попыталась ложкой выловить любкин плевок, я ее больно отколошматила.

Залепив рот сиделки, иду на шум воды… Несчастная Вера, маленькая и голенькая, вся в синяках от щипков мегеры, лежит спиной на махровом полотенце, которое подстелено под тело, а сверху на нее льет тоненькая перекрученная струйка. Рычаг подачи воды специально утоплен, чтобы струйка не прерывалась. Так она спит!

Глаза Верочки закрыты, но веки ее настолько тонки и прозрачны, что я вижу, как сквозь кожицу проступает — косточкой — темная родинка зрачка.

Проснись, Спящая Красавица, срок заклятия кончен!

Я выключаю воду. Снимаю чистое полотенце с вешалки и начинаю обтирать гусиную кожу, — через открытую дверь контролирую сиделку в постели. Дыши носом, гусыня!

Но Верочка спит. Ни мои поцелуи, ни мои ласковые слова в синюшное ушко не могут ее разбудить, но я хорошо помню, что в детском доме она всегда просыпалась, если на лицо садилась муха. Она уже тогда могла спать сутками, и я будила ее, выпуская на лоб муху с оторванными крылышками — Верочка просыпалась от чувства брезгливости, она была из чистюль. Как вовремя мой небесный отец подкинул жука! Сегодня я разбужу ее лапками носорога.

С перепугу жук напрудил в мои пальцы пахучей янтарной каплей, я пускаю его на прогулку, жесткие лапки судорожно цепляются за голубую кожу на лбу, там, где — все еще! сколько лет! — краснеет царапина от моей расчески.

От щекотки жука по тельцу Верочки проходит волнение, по лицу пробегает гримаска отвращения… и вдруг она широко и ясно открывает глаза и смотрит мне прямо в лицо осмысленным взглядом незнакомых глаз.

И голос у нее такой же ясный, глубокий, печальный и незнакомый, как ее глаза:

— Как ты выросла, Сима.

— Здравствуй, Верун, ты узнала меня? — мои глаза полны слез, я забыла свое ужасное имя.

— Нет. Ты совсем другая. Ты уже взрослая, красивая, а я — видишь, — никак не могу вырасти. Витаминов не хватает.

— Просто тебя надо лучше кормить. Шоколадом. Фруктами. Хлебом с маслом, — я досуха обтираю ее полотенцем. Беру массажную щетку с полочки.

— Тише, — пугается Верочка, оглядываясь на стенку, — дежурная услышит.

— Там никого нет, — я баюкаю голосом и расчесываю волосы, они так нежны, что паутинки набиваются в щетку.

— Да? — она продолжает пугливо и пристально смотреть в сторону противоположной стены, и я понимаю — бедняжка видит себя в нашем дортуаре и смотрит туда, где у входа стоит стол дежурной с горящей настольной лампочкой, выкрашенной синей краской.

— Там никого нет! — тормошу я подружку. — Очнись, мы с тобой плывем на большом белом корабле, в море!

— Нет, это ты на большом белом пароходе, в красивой рубашечке с погончиками на железных пуговках, а я никогда нигде не была, — отвечает печально сомнамбула.

Да, погончики моей рубашки на стальных заклепках… я обнимаю Веру и беру на руки. Она так легка, что я чуть не расплакалась. Еле-еле шагаю вперед.

— Верун, я заберу тебя с собой. Мы будем жить вместе, и ты вырастешь.

— Правда? — и она благодарно обнимает шею двумя веточками. — И я не буду больше тебя искать?

— Правда, — я выхожу из душа и опускаю ее в кресло-каталку. Что у тебя с ногами?

— Я не хочу никуда ходить.

Мегера слышит наш разговор и трусливо закрывает глаза.

Я собираю с дивана детскую одежду.

— А эту ты видишь? — я киваю в сторону сиделки.

— Дежурную? — она таращит пугливый взор. — Нет еще… Она ушла в туалет…

Я забираю трусики, маечку, ночную пижаму с брючками из дешевой фланели, сандалеты и, ущипнув до крови сиделку: вот тебе! — объясняю на ухо ситуацию:

— Слушай, гадина, в оба уха. Я забираю Веру к себе. Тут тебе не Россия — права детей защищает закон. Я знаю, ты сумеешь развязать руки. Пусть. Только не рыпайся и сиди тихо. Иначе я обращусь в полицию. Запомни, ты осталась одна! Понятно?

Сиделка кивает затравленными глазами.

— В какой каюте мадам Фелиц? — я не успеваю отлепить скотч.

— В каюте — С 041, — тихо ответила Верочка.

Ее глаза снова закрыты, но теперь во сне она улыбается.

Я выкатываю каталку и кручу в сторону лифта.

— А кровать ты заправила? — вздрагивает сомнамбула.

— Да.

— И подушку поставила треугольником?

— Конечно! И одеяло подоткнула по всей длине под матрас и разгладила ровно-ровно, без морщин.

С каталкой я еще раз вижу, что для калек тоже полный комфорт: плавные спуски, ровный подъем… с ума съехать!

Вкатив коляску в свою конуру, я укладываю Веру в постель.