Поздним вечером я отправился домой. На заднем сиденье похрапывал счастливый удачной охотой Журавский, – очевидно, счастье оказалось столь безмерно, что он сильно перебрал и едва добрел из хаты до автомобиля. Ему не позволили разделать добычу и поделить мясо, и он на радостях пообещал закоптить часть тушки и оделить каждого. Как бы ни было, несчастный козел упакован был в мешок, уложен в багажник и прикрыт ветошью и охотничьей амуницией.

Как он смотрел на меня перед смертью, этот самец, как смотрел!

Что ни говори, а человек всегда был и остается хищным животным – ничем не лучше крокодила, тигра или гиены. Может, в этом основная суть религии – оторвать человека от его животного начала? Не убий!.. И не только ближнего своего – не убий понапрасну живое существо, из развлечения или охотничьей страсти?! Но как тогда бойни? Как выжить хищнику, не питаясь кровью и мясом? Нет, охота – самое безобидное, что дозволено в жестоком человеку: между ним и зверем сохранились правила, заложенные природой, – кто кого. У охотника ружье, у зверя чутье и быстрые ноги…

Но как он глядел! – разумными, невыносимыми, почти человеческими глазами…

Чтобы не думать об этих глазах, я попытался переключиться на то, как после охоты мы вечеряли в Миколиной хате. Было весело и шумно, кожушки и бушлаты полетели в угол, хотя из-под двери дуло, по полу ходил сквозняк, – но, разгоряченные самогоном и воспоминаниями об охоте, мы не замечали ни прохлады, ни липких стопок, ни серых, давно небеленых стен. Все были навеселе – кто меньше, кто больше, а Софка, вертевшаяся между нами, едва не пьянее остальных. Она хохотала, гримасничала, хлопала по спине Гошу Кубышко, требовала, чтобы играли на гармошке, а когда гармошка взвилась – схватила ложки и стала отстукивать ими в такт мелодии, громко и неумело.

– Де ж той дядько Йосип, що горілку носить? – надрывался Кубышко.

– Йосип, що горілку носить, – вторила Софка, отстукивая ложками.

Не утерпели – принялись стучать, греметь и выкрикивать: ой да, ой да-да! – Микола, Скальский и Журавский, даже я что-то пропищал, хотя слуха и голоса лишен был начисто.

Под конец Софка схватила столовый тесак и пустилась в пляс, словно старуха разбойница из «Снежной королевы». Вид у нее был дикий, в глазах сверкали безумные огоньки. Мы со Скальским незаметно переглянулись, но Микола на этот раз и глазом не повел – был сильно навеселе, или привык ко всему, или пребывал в состоянии умиротворенном и благодушном?

– А пойдем-ка покурим! – сказал Скальский и прихватил двумя руками гармошку, не позволяя развернуться мехам.

Мы вышли на крыльцо. Вечер был темен и глубок, и высоко в небе, как на дне колодца, холодно мерцали игольчатые сколки звезд.

– Как ты с ней живешь? – спросил Иосиф Иосифович у лесника. – Не боишься, что как-нибудь проснешься – дом горит, у горла нож и твоя, будто ведьма, хохочет над головой?

– Чего бояться? Она безобидная, – отозвался Микола с вялой улыбкой. – Когда выпьет – да, только самогон у меня под замком. А ведьмой бабу делает возраст и хозяйство. Лет двадцать тому это была женщина! А теперь…

– А теперь хочется русалку? – хлопнул лесника по спине Кубышко. – Чтобы пахла шампунем, а не коровой?

«Шампунем? Сам-то когда мылся? – ехидно подумал я. – Русалку ему подавай! Тоже мне Нарцисс нарисовался!»

– А я, братцы, однажды проиграл жену в карты, – посмеиваясь, сказал Кубышко. – Сели как-то вчетвером, изрядно выпили – и в покер. Я азартный, особенно под сто грамм. Вижу: пошла карта! Нет бы притормозить: взял куш и спрыгни – верное правило. А меня как будто черт понес: еще, еще! Я тогда корову продал – деньги и ушли. Поставил золотую печатку – ушла. Поставил машину (кто помнит, был у меня «Фольксваген-Пассат») – и «Фольксваген», и «Фольксваген»!.. А какая машина была!.. Говорю, будто в горячке: ставлю бабу. Если что – приезжай бери. И проиграл! Слышу, что-то в голове не так – сносит крышу. Бросил карты, кричу: забирайте, все забирайте! Но если кто явится за Лариской – у меня ружье под кроватью, всех порешу!

– И что? Приехал кто? – спросил Скальский.

– Как же, приехал! Ружье – не шутка… А машины нет у меня, пешком с тех пор так и хожу.

– А я ходить уже не могу, – сказал вдруг Журавский и тяжко осел на подмерзшую ступеньку крыльца. – Прилечь бы где-то…

– Едем домой! – заторопился я, чувствуя, что, несмотря на прохладный морозный воздух, ноги у меня тяжелеют, в голове путано и туманно и сон все больше одолевает, хмельной и тягучий; еще немного – сяду на крылечке, рядом с Журавским, и никакая сила меня уже не поднимет.

– А на посошок! – закричал Микола, хватая меня за руку. – Не хотите самогон – есть бутылка шампанского.

– О! – воздел палец горе Кубышко, обстучал на крыльце ноги и первым подался в хату.

Тут я невольно улыбнулся, представив Миколу, радостно потрясавшего тяжелой бутылкой, и Софку со стаканами, и остальных, сгрудившихся вокруг стола.

Микола взялся откупоривать: раскрутил проволоку, потянул за пробку, провернул, – и тут раздался хлопок, пробка вылетела и саданула лесника по носу. «А-а!» – вскрикнул тот, прикрывая лицо свободной рукой. Шампанское проливалось из бутылки, шипело и пенилось, мы смеялись, – одному Миколе было не до смеха. Нос у него распух, показалась сукровица, и он затянул едва не плачущим голосом:

– Ну, чего смеетесь? Она мне нос сломала, пробка! Мать ее так!..

И еще вспомнил, как мы прощались, я пожал леснику руку и спросил о его самочувствии, имея в виду неудачу с пробкой.

– Как? – пробормотал Микола и с гримасой доморощенного философа возвестил об ином: – Как если бы обещали вечную молодость – и обманули, собаки!

«Каково? – подумал я с улыбкой. – Нос у человека расквашен, а он – о вечной молодости!..»

К полуночи я притормозил у подъезда пятиэтажки, где жил Журавский.

– Леня, вставай, приехали! – потряс я приятеля за плечо.

– А? Что? – спросонья отмахнулся тот, с трудом разлепляя глаза. – Как приехали? Ты меня обманываешь! Мы еще в Приозерске, да?

Я вышел и распахнул перед ним дверцу машины.

– Дома? Если в филенке выбито стекло, если выбито стекло, тогда… – Журавский проковылял к подъезду, потрогал в темноте дверь, и когда рука отыскала и провалилась сквозь филенку с выбитым стеклом, сказал важно: – И в самом деле!.. А где коза?

Открыв багажник машины, я едва выволок тяжелый мешок с тушкой, другой рукой подхватил приятеля под руку – и мы двинулись по ступеням на второй этаж. Ноги у Журавского заплетались, он то и дело приваливался к стенке и вытирал плечом штукатурку. По другую сторону меня колотил по икрам тяжеленный мешок, и я едва волочил его и подтягивал со ступеньки на ступеньку.

У двери квартиры я прислонил проклятый мешок к стенке, поправил на Журавском шапку, съехавшую на ухо, позвонил и быстро ретировался – от греха подальше. На нижней площадке я задержался и услышал, как детский голосок спросил из-за двери: