Тут я переключил воображение, припоминая прошлогоднюю охоту из-под фар, на которую поехал из любопытства. Стояла темная осенняя ночь, поля вокруг села были убраны, и земля под колесами то щетинилась ржавой стерней, то шуршала сухими, примятыми комбайном кукурузными стеблями. И по этой стерне, по шуршащим кукурузным стеблям несся легковой уазик Иосифа Скальского, подпрыгивая и ныряя, шаря перед собой ослепительно-яркими полосами дальнего света. «Как заторможу – выпрыгивайте и бейте!» – наставлял нас с Игорьком сидевший за рулем Скальский. И мы глядели во все глаза, подпрыгивая и ныряя вместе с уазиком, ударяясь о кузов головой и локтями и сжимая между коленями ружья. Когда же на пути, в снопах света, вдруг поднимались столбики ослепших зверьков, и подрывались, и пускались наутек, беспомощные, мечущиеся, не умеющие выскочить из ослепительных полос, мы вылетали из притормозившей машины и палили, палили, палили. Но как-то мимо, мимо, – и Скальский посмеивался и качал головой, затем не утерпел, вылетел вслед за нами, с первого выстрела уложил крупного зайца, торжествуя, поднял за уши отяжелевшую, теплую еще тушку и воскликнул радостно: «Так-то! А то пуляете как в белый свет…»

Но то было один раз, по пьяному делу, – мы выпили тогда с Игорьком, затем добавили у Скальского, – а на следующее утро, проспавшись, я сказал себе: баста, это дело чревато!.. А может, не только осторожность заговорила во мне тогда?..

И вот теперь Скальский…

– Решил – хватит, положена охота зимой, значит зимой, – продолжал Иосиф Иосифович. – Чтобы мамка успела выносить, и зайчата подросли…

– Ах какие мы нежные! – хмыкнул Кубышко. – Как по мне…

– Тише ты! – оборвал его свистящим шепотом Микола и скомандовал: – Веди, Йосип, на номера. А мы с Гошкой через минут пятнадцать зашумим. Только бить наверняка, а то нашпигуете дробью задницу…

– Засунь в штаны сковороду, – заржал Кубышко. – Обезопасишься на все сто.

– Иди в дупу, трепло!.. Ну, ни пуха!..

– К черту! – отозвался Скальский и махнул мне с Журавским рукой. – Двинем, что ли, робяты!

Мы прошли по лесу метров триста-четыреста, стараясь без надобности не шуметь. Затем Скальский указал мне, глазами и жестом, на пятачок между деревьями, откуда хорошо просматривалось пространство, выбранное нами для предстоящего гона. Я кивнул, укрылся за толстой корявой осиной и взял ружье на изготовку. «Ни пуха!» – одними губами шепнул Скальский и вместе с Журавским двинулся дальше. Несколько секунд спины их мелькали между просветами деревьев, затем скрылись из виду, – и я остался один.

И все вокруг точно остановилось, замерло. Откуда-то сверху, из тверди небесной, опустилась снежинка, зависла у лица; я дохнул на нее, и снежинка уплыла, плавно и величаво. Затем я услышал потрескивание древесной коры, шебаршение ветерка в кустах шиповника, – и сразу же за этими негромкими звуками – собственное дыхание, возбужденное, с легким посвистыванием, когда выдыхал сквозь стиснутые в нетерпении зубы. «Не то, что мните вы, природа…» – почему-то вспомнилось мимолетно из Тютчева. Не то, но тогда что? Кто знает! Но только показалось в эти мгновения, будто испокон века стою здесь, за корявой осиной, в ожидании добычи, от которой зависит и моя жизнь, и жизнь всего, что таится вокруг меня.

Так протекло какое-то время, показавшееся томительным и долгим, а на самом деле – не более двадцати минут, – и вот послышались отдаленные крики и удары палками по стволам, приглушенные расстоянием и снежным покровом. Я насторожился, взвесил на руках ружье и приложил приклад к плечу, навострил слух и вытянул шею – ничего, ни движения впереди, ни звука.

– А-а! Бум-м! – приблизился сиплый крик, громче прежнего ударила по стволам палка, затем в просветах показалась сутулая фигура Миколы.

И тут где-то неподалеку, по правую сторону от моего номера, грохнул и раскатился выстрел и сразу за ним еще один.

– Ничего? Кто стрелял? – выкидывая в стороны ноги и таким манером перешагивая через снежные заносы, спросил лесник, отдуваясь и сдвинув на затылок шапку-ушанку; подойдя, он отряхнул полы кожушка, прислушался и поманил меня за собой. – Никак Йосип? Прямиком на него выгнал косого…

Я закинул на плечо ружье и направился вслед за Миколой.

– И как я смазал? – завидев нас, принялся сокрушаться Скальский; он покачал головой, возбужденно потоптался на месте, затем с досадой щелкнул затвором своей пятизарядки и дослал в магазин два недостающих патрона. – Прямо на меня шел… Ну дела!

– Говорил, надо еще выпить, – присоединился к нам раскрасневшийся Кубышко, отряхнул со штанин снег, сверкнул крепкими зубами. – Прицел не настроил, потому как недопил. Закон природы!..

– По козам стреляли? – спросил Журавский, появившийся на поляне последним. – Много коз, шесть или семь. Шли на меня, потом отвернули. Не стал стрелять: далековато, все за деревьями – только пошумел бы и напугал.

– А если по следам?.. – возбудился горячечный Кубышко.

И мы, не сговариваясь, будто нетерпеливые охотничьи псы, рванули за Журавским, показывающим дорогу.

– Вот здесь, здесь должны быть…

И точно: легкие сбившиеся путаные следы козьих копыт затейливым узором лежали на нетронутом голубоватом снегу.

– Мы сюда, а они – к нам за спину, – сопя и отдуваясь, развел руками Микола. – Развернулись и ушли. Хитрые, мать их так!.. И мы хитрые. Давай, Йосип, обратным путем – и под горку… Ты знаешь куда. А мы с Гошей – на след и погоним… Врешь, не уйдешь!

И снова мы разделились. Скальский шел впереди, разгребая сапогами снег, – грузный и напористый, будто трактор. Мы с Журавским не отставали, потерявшись в заснеженном пространстве, не понимая, куда идем. Торопливо спустились в низину, затем забрали в гору, и здесь Скальский расставил нас по номерам, – на этот раз поближе друг к другу, чтобы, как он пояснил, бить перекрестным огнем, наверняка. Я стоял посредине, прислонившись спиной к дереву, и хорошо видел обоих: Журавский укрылся за кустами шиповника и, вытянув шею, замер так – только бегал глазами и все прилаживал ружье на согнутой в локте руке. Иосиф Иосифович, напротив, уселся на поваленную осину, достал из бокового кармана флягу и отпил из нее, запрокинув к небу обветренное лицо. «Прицел настраивает», – усмехнулся я, невольно ощутив жажду, и потянулся за рюкзаком, где у меня было припасено яблоко.

Тут негромкий топот раздался где-то рядом, прямо на меня выскочили козы, выскочили и остановились метрах в тридцати, не более того. Коз было и вправду шесть или семь, грациозные нежные самки, и среди них – тот, что покрупнее, с ветвистыми рогами, – самец. Секунду-другую я обалдело глядел на них, они – на меня, потом я, не целясь, вскинул ружье, а они понеслись. Бахнуло дуплетом, с отдачей в плечо, в нескольких метрах пролетели мимо меня светло-коричневые живые тени и унеслись. Мимо, опять мимо!

– Чертов мазила! – обозвал себя я, разламывая и перезаряжая ружье.

И тут слева от меня, там, куда умчались козы, раздался не то выстрел, не то громкий хлопок. Стрелял Журавский. Потом он снова выстрелил и что-то закричал, указывая рукой на горку. Проследив глазами, я увидел самца, по всей видимости, подстреленного, но из последних сил, на подламывающихся ногах взбирающегося по крутому склону. Есть, не уйдет! Я вскинул ружье и выстрелил. Передние ноги самца надломились, он упал на колени, вывернул голову и поглядел на меня долгим мученическим взглядом…