— Делай, что я тебе говорю. Их пока нельзя продавать:не уселся красочный слой и, главное, нет провенанса. Как раз этим я думалсейчас заняться, но, видишь… планы несколько изменились.

— Сколько дней ты здесь пробудешь?

Он взглянул на часы:

— Минут десять. Вот кофе допью…

— Захар! — крикнула она. — Боже мой, чтопроизошло? Ты меняешь билет на самолет, чтобы выпить у меня кофе?!

— Чтобы завезти к тебе картины, дурка, — ласковопроговорил он, поднялся, обошел стол, поцеловал ее в мокрую темно-рыжую макушкус сединой у корней. — Будь молодцом и, умоляю тебя, Марго: запирай двери!Ты же одна целыми днями.

— А ты… ты сейчас куда? — спросила она тревожно.Он усмехнулся:

— Понятия не имею. Но ясно, что куда-нибудь, где нетмоих следов. Где я уж точно никак не мог бы оказаться… — в Кордове,например! Мне надо отсидеться где-нибудь, составить план…

— Где же они тебя отыскали? — спросила она, недвигаясь.

Он вздохнул и легко ответил:

— В Риме. Причем довольно остроумно. Позвонили домойИрине, очень вежливо поинтересовались, не знает ли она, когда вернется ЗахарМиронович — мол, неотложная нужда в консультации по одной картине, — и этауслужливая дура поспешила доложить, что Захар Миронович сейчас в Риме.

— Ты всегда выбирал в подруги клиническихидиоток, — заметила она с горечью. — Поэтому до сих пор не женат.

Он обнял ее огромные, как каменные глыбы, опущенные плечи:

— Не грусти, моя радость! Отвечай: как называетсяместечко, где осадков за день выпадает больше, чем в Питере?

— Чирапунджа… — упавшим голосом проговорила она,опустила лицо в ладони и неожиданно тихо расплакалась.

В прихожей он еще давал ей какие-то указания по картинам.Все получалось удачно: княгиня София Боборыкина как раз намечала в ближайшиенедели два благотворительных бала.

Наконец, они расцеловались, он вышел. Но обернулся.

Марго стояла на пороге и смотрела ему в спину.

— Марго! — окликнул он ее. — Выясним, чертпобери! Мне это снилось, или я когда-то все же тебя ласкал?

— Болван, — проговорила она, помолчав… — Этолучшее воспоминание всей моей жизни.

— Ты никогда словом не обмолвилась.

— А зачем? — спокойно возразила она. — Ты былне для меня предназначен, дон Саккариас…

— А для кого? — тихо спросил он.

— Ну… это уж тебе видней… Слушай, — она вдруггрустно и доверчиво оживилась, — а ты все такой же потрясающий ёбарь?

Если б это словечко употребила Ирина или кто-то другой изего избранниц, его бы, вероятно, покоробило. Но Марго — это другое дело.

Бедный мой, толстый бравый солдат…

— Что ты! — Он нежно ей улыбнулся. — Я давноуже старый импотент.

… Он съехал на дорогу, ту, что часа через полтора должнабыла пересечься с нужной ему автострадой, и вдруг подумал: интересно, почему —Кордова? Неужели она пришла ему в голову из-за нелепого предутреннего сна? Илистаринный художник, с фамилией, произросшей из этого города, не дает ему покоя?Или его святой пират Бенедикт, чек за которого надежно сколот английскойбулавкой в нагрудном кармане рубашки («Зюня! Научись ценить деньги. Десятьрублей — большая сумма, их лучше заколоть, чтоб не дай бог!») — святойпират, столь похожий на него самого, не может простить этой беззаконной сделки?

Он тряхнул головой, прогоняя навязчивую дремоту: еще ехать иехать, а кофе совсем не взбодрил; глянул на спидометр, включил радио и увеличилскорость.

«Юг — это свет, что льется на соль, на герань и нарозы… — пела Исабель Пантоха, и ликующе-печальный голос ее рвался в окно,опережая машину… — Красный цвет драмы, веселье фиесты, света мазки на воздухасинем холсте… Юг — это свет в голосах твоих лучистых поэтов. Откройся весь югу,останься со мной, под оливами, целуй меня в губы…»

Темно-лиловая гора на равнине в сумерках напоминалапоставленную среди поля гигантскую пелерину черного испанского плаща…

Впереди, по переходу, ведущему к воротам в Старую Кордову,мерно двигалась процессия. Издалека показалось — все в черных балахонах. Вметре от него в соседнем ряду остановилось такси, и пассажир на переднемсиденье — пожилой господин со щегольскими усиками на полном лице, слегкавысунувшись в открытое окно, с удовольствием наблюдал странное шествие.

Наткнулся на его вопросительный взгляд и приветливоулыбнулся.

— Что это? — спросил Кордовин. — Похороны? Агде же гроб?

— Бог с вами, сеньор, это парад испанскихплащей, — ответили усики с явной обидой. — Сегодня к нам отовсюдусъехались люди в поддержку испанского народного плаща.

— В поддержку… плаща? — переспросил он.

Процессия, наконец, достигла кромки тротуара, светофор переключился,и две-три секунды, пока разгонялись машины впереди, Кордовин смотрел намедленное шествие.

Поголовно все мужчины и женщины одеты были в черные плащи спелеринами. Многие — в сомбреро-кордовес, черных шляпах с широкими полями иплоской тульей, украшенной красным или белым цветком.

Алые языки подкладок при ходьбе облизывают ноги — сдержаннаямощь огневого испанского нрава. Действительно — парад. Парад старперов. Один,кажется, даже с ходунком. Молодцы, старичьё! Жуки — вот кого не хватает дляподдержки народного испанского плаща.

— Театр, театр… — одобрительно пробормотал он,перестроился в левый ряд и свернул на центральную муниципальную стоянкунеподалеку от суровых зубчатых стен Алькасара, где под акациями и платанамивереницей стояли запряженные лошадьми открытые пролетки с возничими — коче декабальос — сезонный бизнес… Пахло навозом, лошадиным потом, жасмином и жаренымикаштанами.

Туристическая дребедень, подумал он, обветшалая КолонияПатрисия, до дна обмелевшая гордая Кордуба, стертая шарканьем беспросветныхвеков…

Но, спустившись по улице вниз и свернув налево — поуказателю на «Мескиту» — эту самую Мескиту, великую Кордовскую мечеть, он иувидел. И остановился.

Громада из охристого известняка покоилась на высокомплато-фундаменте, полосатыми чалмами сидели на окнах подковообразные арки;высокие, обитые желтой медью двери грозно и таинственно блистали в глухойзубчатой стене…

Скалистый остров Мескиты со всех сторон тесно обступалибеленые старые дома, покрытые лишайно-пегой черепицей. Вообще весь массив жилойзастройки Старой Кордовы выглядел как суровый, беленый известью монолит сузкими протоками улиц.

На ближайшем углу он заметил вывеску небольшого отеля:«Конкистадор» — туда и свернул, и за пять минут снял номер на втором этаже.