* * *

На всей обстановке его комнаты лежала слащавая печатьМагриба: вычурная мебель обита алым, с золотыми полосками, шелком, от стола икресел, от занавесей и ламп, от резных алебастровых медальонов на стенах разилогаремом султана, каким его представляет обычно турист из Германии… Словом,здесь царил восток в самой худшей его ипостаси. К тому ж и пахло каким-топриторным освежителем воздуха.

Зато оба окна смотрели на необозримую стену Мескиты, котораятоже была — Восток, но вкрадчивый, беспощадный и неистребимый, — хотя ужестолько веков прикидывалась христианским Собором.

Он подошел к окну, чтобы отворить его и проветрить душнуюкомнату, увидел на подоконнике за стеклом белую голубку — удивился, умилился…

— Привет, — пробормотал, — привет, мой тотем!

Но к этой немедленно слетела вторая, точно такая же, а когдаон перевел взгляд на улицу, то на крыше Мескиты, под узорными двойными аркамиее окон, на убористой гальке тротуара внизу увидел целые стаи белых голубок.Здесь был просто заповедник этой разновидности голубей, их рай, их вотчина…

Отворив настежь оба окна, он обстоятельно разобрал иразвесил в шкафу одежду, сел на застеленную кровать и долго неподвижно сидел,прислушиваясь к звукам извне: цоканью копыт, гортанным выкрикам цыган, звонупосуды где-то в недрах отеля…

Он не спал почти двое суток, был совершенно измучен, аглавное, пока не представлял — что делать дальше. Кажется, впервые в жизниперед ним был тупик. Тупик с двенадцатью миллионами в нагрудном кармане…

Повалившись навзничь, он протянул руку, нащупал на тумбочкетелефонный аппарат и, поставив его на живот, набрал номер секретарши на кафедреистории искусств Иерусалимского университета.

— Инбаль… — проговорил он устало. — Моябедная трагическая Инбаль… Моя тропическая Инбаль… Моя…

Далее разговор продолжался в том духе, какой он ипредполагал: Инбаль, типичная израильтянка средних лет, львица с вечнойсигаретой в зубах, с мощами, обтянутыми рейтузами, какие прилично носить лишь вспортивном зале, с вечной чашкой кофе в руке и абсолютной пустотой в голове, любоезнакомство с новым человеком начинала со скандального выяснения отношений.Выгнать ее дирекция университета никак не могла — когда-то давно, на заре еедеятельности некий завкафедрой добился для Инбаль — видимо, за особые заслуги —статуса постоянного работника. Среди всех преподавателей кафедры ладил с нейтолько Кордовин, но видит бог, исчерпывая в этих контактах весь свой талант напоприще завоеваний таинственной женской души. Просто у Инбаль женской души небыло. У нее вообще не было души.

Не меняя усталого тона, он объявил, что скончался вСтокгольме. Ну, может, не вовсе скончался, но в данный момент лежит в госпиталес подвешенной к потолку ногой в гипсе. Так что, увы, недели три, ты самапонимаешь…

Моя дорогая трагическая Инбаль, у тебя дивного тембра голос,но когда ты его напрягаешь, теряются редчайшие обертоны драматической нежности,какие я в жизни ни у кого не слыхал. Лучше скажи мне что-нибудь приятное, я насмертном одре, отпусти мне педагогические грехи… Черт с ним, с третьим курсом,я верну им все лекции. Пока пусть трахаются на свободе… Все, драгоценнаяИнбаль, мне идут ставить клизму, прощай, я тебя никогда не забуду…

Не слушая больше ни звука, смел аппарат на ковер и заснулобвальным тяжелым сном без сновидений.

И проспал до самого вечера.

* * *

…Проснувшись, прислушался к миру за окном: все то же —туристы шаркают, лошадки цокают, голубки воркуют…

Наконец, поднялся и выглянул в окно.

Стена Мескиты напротив была облита янтарным светом уходящегосолнца. Но противоположная сторона улицы уже погрузилась в лиловатую тень. Вэтой тени, упираясь спиной и ногой в беленую стену отеля, стоял гармонист ииграл вальс «На сопках Манчжурии». Неподалеку ошивался еще один ловецчеловеков: на доске, повешенной на грудь, разноцветными рядами висели у негобилеты национальной лотереи. Никто его не осаждал.

Посреди улицы медленно поднималась вверх усталая группказащитников испанских плащей. Видимо, нагулявшись досыта и за день основательновзопрев — сомбреро-кордовес они держали уже в руках. Сверху видны были триобширные лысины и две старушечьи прозрачные макушки в безукоризненном порядке —одна рыжего, другая голубоватого цвета. Прямо на стариков, хищно и пружинистораскачивая юбками, двигались две цыганки с издалека уже нагло-плаксивымифизиономиями.

Надо было выйти и где-нибудь пообедать. Но сначала — успетьпопасть внутрь Мескиты. Многажды виданные на фотографиях, нескончаемые двойныеаркады этой удивительной мечети заслуживали того, чтобы побродить под ниминаяву.

* * *

Уходящее солнце всадило кинжальный клин в знаменитыйапельсиновый дворик Кордовской мечети, и, словно четки, перебирало мягкие бликив воде фонтана. В ярком солнечном сегменте под апельсиновым деревом сидела наскамейке девушка с книгой. Оранжевая, под цвет плодов, юбка, черная блузка — вовсей ее позе, во всей этой, случайно сложившейся картине была такаяскульптурная и живописная законченность, что, достав из кармана блокнот скарандашом и прислонившись к колонне у входа, он несколькими линиями набросал рисунок.

Затем купил билет и вошел.

Волны двойных полосатых аркад распирали, раскачивали изнутригигантские пространства Мескиты. Она оказалась еще грандиозней, еще прекраснейи страшнее, чем он предполагал. Это был застывший прибой одновременнотворящихся действий: игры света и теней на каменном полу, чередования ритмовкрасных и белых полос на арках, неустанного струения в воздухе косых солнечныхлучей… Фантастический лес едва ли не тысячи разноцветных колон, что разбегалисьи сходились в зависимости от малейшего твоего шага… Ни конца ни начала у этогопространства не было. Одно бесконечно длящееся мгновение, бесконечноевозобновление сущностей…

Он закрыл глаза. Если стоять вот так, подчиняя мысли и токкрови мощным ритмам здешних залов, можно впасть в молитвенный транс, подумалон. Или взорваться… Христиане своей вставной капеллой напрасно прервали этотбезмолвный разговор с вечностью. А между тем подспудно Мескита, она жеКафедральный Собор, невозмутимо продолжала оставаться мечетью в терпеливомсвоём ожидании.

Когда он вышел на улицу, сумерки уже окрасили в синеватыйцвет белые, с горшками пунцовой герани на стенах, петлявые улицы СтаройКордовы. Дома погасли, зато ожили подвесные кованые фонари, слишком большие итяжелые для здешней тесноты.

На углу Мескиты, напротив мрачноватого Дворца Епископа, двоепарней раздавали какие-то рекламки. Сунули и ему, и он взял — почему-то никогдане мог отказаться, а вдруг пареньку платят за каждую, выданную на руки?

Сунул листок в карман куртки и отправился на поиски обеда.

И недалеко ушел: в уютном патио на параллельной улице,обвешанном все теми же горшками герани и чудесно освещенном неяркими желтымифонарями, он по совету официанта заказал тушеный бычий хвост (вы будетедовольны, сеньор, наше фирменное кордовское блюдо), бокал хереса и кусокслоеного пирога с тыквой; довольно быстро со всем этим управился, после чегозаставил себя еще погулять по улицам непременной Худерии, бывшего еврейскогоквартала, неизвестно что надеясь там увидеть.