В конце концов, повернул «домой».

Все это было очень мило и все было ужасно. Совершенноочевидно, что оставаться тут дольше, чем на сутки, под силу разве что местнымголубкам. Надо было срочно куда-то ехать, лететь, мчаться… куда? на Сейшельскиеострова? на Кюрасао какой-нибудь? Наняв охранника, забиться там вкомфортабельную нору, чтобы лет через несколько (если повезет!) тебя точно также вычислили и прихлопнули под шум прибоя?

Вспомнил персиковую занавеску в приоткрытом окне,запрокинутый к потолку подбородок — раздвоенное копыто дьявола, — исодрогнулся…

Перед тем как войти в отель, он полез за ключом и нащупал вкармане листок, что всучили ему возле Мескиты. Озираясь в поисках урны, преждечем скомкать, мельком глянул на рекламку: что, собственно, собирались емупродать?

И — так и остался стоять недвижимым препятствием на путипожилой немецкой пары.

Ринулся в лобби — к какому-нибудь светильнику — но всесветильники этого гарема были приглушены узорчатой заставкой, и везде былополутемно: интим. Только на стойке администратора горела яркая лампа, к которойон и бросился.

Это была реклама концерта фламенко. На переднем плане, средифотографий певцов и танцоров, с веером в руке, в платье с оборками, в крупныйгорох, красовалась его мать.

Он вновь испытал прилив жара к спине и груди: безумное,невероятное, убийственное сходство! Позвольте, я ведь, все же, немногохудожник, и такие вещи, как пропорции, структура лица… — немыслимо! Юнаятанцовщица до оторопи была похожа на его непутевую мать. Та фотография сошкольного карнавала: десятый класс, конкурс на лучший костюм, первый приз —Рита Кордовина, «испанка». Она стоит полубоком, манерно подбоченясь и вздернувподбородок («Я здесь, Инезилья!»), вырез на платье прикрыт веером в изогнутойруке, подол юбки курчавится белым воланом. Все дешево, смешно и наивно, но этидлинные брови, почти сросшиеся над тонкой переносицей, и бесшабашная улыбкаголовокружительной юности…

Но ведь этого не может быть. Этого не может быть?

Администратор дважды спрашивал — чем сеньору помочь, тот неотвечал.

Наконец, очнулся, осведомился — где вот эта улица, далеко лиидти?

— Да нет, сеньор, это прямо тут, напротив Мескиты.Госпиталь Сан-Себастьян. Вы еще успеете, начало, — и обернулся к стене засобой, на которой целый ряд одинаковых круглых часов показывал время в Лондоне,Нью-Йорке, Риме, Париже и Мадриде, — начало только через двадцать минут, иони всегда запаздывают…

* * *

Во внутренний дворик бывшего госпиталя Сан-Себастьян вела сулицы глубокая арка, из которой открывался уютный патио со сценой. Белые, досередины облицованные плиткой стены дворика, как и везде тут, были густозавешаны поверху цветочными горшками с пышной пеной алой и белой герани.

Он поинтересовался у высокого, длиннорукого, вполурасстегнутой рубашке (к нему все обращались: «Антонио», и он хлопотал иметался, встречая гостей) — здесь ли будет представление, и ему ответили —нет, вечер слишком прохладный, концерт перенесен в зал. Пожалуйста, вот по этойлестнице, второй этаж…

А жаль: тут, в цветочном изразцовом патио, фламенконаверняка звучит и выглядит более уместно, чем в помещении.

Он уже много лет не посещал подобные фольклорные утехи. Накорриде не бывал лет семь, с тех пор как проезжая однажды из Сеговии в Авилукакой-то сельской дорогой, остановился, завидев толпу на поле. Это была«коррида детей»: семилетний мальчик в изумительно сидящем костюме тореро —против годовалого бычка. Оставив машину на обочине, он подошел и осталсястоять, пораженный азартом взрослых мужчин и женщин, сопровождающих горделивымикриками и хлопками каждый удар маленького тореадора… Он досмотрел этот поединокдо конца. После чего, если оказывался в Испании в сезон коррид, выключал дажетелевизор в отеле.

Когда-то очень увлекался фламенко, искал особенные нетуристические места, знал имена знаменитых артистов… но и этим пресытился, иуже давно был совершенно равнодушен к любому фольклорному и народному действу —будь то зажигательный танец, живописная процессия «насаренос» на Страстнойнеделе или парад испанских плащей…

В длинной узкой зале с остатками значительно утраченных,нежно-блеклых фресок на стенах, двумя вереницами выстроились столики и стулья,зачехленные белым полотном. Сцена оказалась маленькой, но глубокой, как и зал.И все же непонятно — как и что можно здесь представлять, на этом пятачке.

Передние места уже были заняты группкой стариков — нашзнакомый электорат, черные плащи перекинуты через спинки стульев, —старики отрываются не на шутку…

Он сел за столик в пятом ряду, досадуя, что ничего неувидит. И тотчас между рядами засновали двое — девушка и юноша, оба скарандашами и блокнотиками, в которые они вписывали заказы. В стоимость билетавходил напиток.

Свет погас внезапно, когда еще зрители бродили по залу,громко переговариваясь и перешучиваясь. Маленькую сцену с двумя старыми и навид расшатанными стульями залил безбожно желтый свет единственного софита.

Сразу быстрым деловым шагом вышел пожилой токаор. Сел,утвердив пятку на перекладине под сиденьем, опер на колено гитару, и слова неговоря, принялся перебирать струны… Потекли волнообразные тьентос — то, чтоназывается «контактом», нащупыванием. Пробные аккорды, похожие на первыеприкосновения друг к другу любовников в полной тьме… Публика ещепереговаривалась, но со всех сторон уже неслось друг к другу укоризненно-возмущенное:«с-с-с-с-с!!!».

Пожилой отыграл короткое вступление и завел пустяковыйразговор с залом, продолжая меланхолично наигрывать арпеджио…

Вышел второй гитарист — им оказался тот самый Антонио, чтовстречал гостей в патио, и минут пять они еще дуэтом перебирали струны — tientoвсе длилось, видимо, музыканты еще не чувствовали нужной атмосферы в зале…

Наконец, вышел первый кантаор — лет шестидесяти, с жесткимзадубелым лицом. Начал, как обычно, с вступления — что подготавливает зал,настраивает на песню.

Пустил в воздух несколько протяжных петушиных«ай-ай-ай-ай-и-и-и-йа», пробуя горло перед песней. Наконец, запел, заголосилдушераздирающе открытым голосом…

Это было завывание ветра в сьерре. Время от времени голосдостигал накала вопля, как если бы певцу сообщили, что в Севилье только чтоскончался его брат.

Он то сжимал, то разжимал кулак правой руки, словномедсестра со шприцом наготове велела «подкачать» вену… Долгие протяжные воплизаканчивались на зевке, рот захлопывался, после чего вновь начиналосьмучительное карабканье голоса вверх, вверх…

Между тем вышел второй кантаор, помоложе, но весь ужеоплывший, с жирным индюшачьим профилем, который он демонстрировал в моментывосхождения на невероятные высоты песни, одолеваемые совсем уж пронзительным криком.Он вышел с тростью, которую прислонил к спинке стула, — значит, впрограмме будет номер, когда одинокий голос сопровождают только ритмичныеглухие удары тростью в пол.