избегал говорить о своем судебном процессе и не любил, когда о нем говорили другие. Завоевывать свое место под западным солнцем в качестве «жертвы советского режима» он решительно не хотел.

Эткинд, видимо, знал об этой позиции Бродского, но не собирался принимать ее в расчет. А потому он ответил Берберовой, что считает «дело Бродского» в известном смысле и «своим делом», и «в таком аспекте оно не опубликовано»[1054]. А затем продолжал: «Сам Бродский “не написал” о своем деле. Ну и что? А Дрейфус написал о своем деле? А Бейлис написал?»[1055]

Не согласился Эткинд и с предложением Берберовой подробнее рассказать о себе «ДО всех неприятностей», о своей семье и своих друзьях, объяснив свое решение так: «Какой они могут представить общественный интерес? – тем более что назвать своих друзей я не могу, не подводя их под монастырь. Важен мой “процесс” и связанные с этим будни жизни интеллигента в СССР»[1056]. Правда, совет Берберовой «утеплить» и «оживить» повествование Эткинд принял с готовностью, обещав поработать над текстом.

Из полученного письма Берберова заключила, что Эткинд не обиделся (или не захотел проявить обиды), и была нескрываемо этому рада. Она охотно согласилась с большинством его доводов, хотя заметила, что Бейлис не знал русской грамоты, а Дрейфус жил тогда, когда «писать о себе было редкостью»[1057]. Но в заключение она еще раз повторила совет «утеплить» материал.

Мы не знаем, как Эткинд «утеплил» свой текст и стал ли он этим вообще заниматься, но из его переписки известно, что по сравнению с тем вариантом, который был послан Берберовой, он внес в книгу существенные изменения: «…многое сократил, переделал, облегчил, а иное и добавил»[1058].

«Записки незаговорщика» вскоре вышли [Эткинд 1977]. Прочитав книгу, Берберова писала Эткинду:

Как хорошо Вы изменили ее план, и как выиграла она во многом. Впечатление очень сильное. Она – редкая в том смысле, что – хотя и раньше были случаи, что человека мучили ни за что, и даже очень часто бывали, – тут человека мучили как-то особенно тонко и изысканно. Или, может быть, человек был «тонкий» и «изысканный»?..[1059]

Правда, Берберова выражала удивление и огорчение, что «Записки незаговорщика» Эткинд почему-то ей не прислал (она взяла книгу в библиотеке), и этим укором его немало смутила. В своем ответном письме Эткинд просил извинить его, «невежу», объясняя, что сначала не было экземпляров, а потом он «как-то поостыл к этому сочинению (и даже возненавидел его), как всегда – к вышедшей книге»[1060]. О том, что реакция Берберовой на рукопись была далеко не восторженной, Эткинд напоминать ей не стал, хотя это, похоже, явилось главной причиной «задержки» с подарком. Ее сердечное письмо он воспринял как приятную неожиданность и, выражая благодарность за «добрые слова», специально подчеркнул, что они ему «особенно важны и дороги»[1061].

Слово «особенно» было в данном случае не просто данью вежливости. К тому времени Эткинду уже стало известно, что большинство представителей первых двух волн эмиграции имеют к его книге немало претензий. Другой реакции, впрочем, ожидать было трудно. На первой же странице Эткинд обвинял «заграничных русских» в том, что они «на протяжении почти шестидесяти лет» не проявляли интереса к жизни интеллигенции в Советском Союзе, к «созданной ею гуманитарной науке и литературе» [Там же: 7].

Эти обвинения вызвали отпор в печати – в рецензиях А. В. Бахраха и Н. Отрадина (Г. А. Хомякова)[1062]. Рецензентов поддержал в письмах Эткинду даже Струве, в целом очень расположенный к автору «Записок»[1063].

Берберова, однако, подобных претензий к книге не предъявляла, как бы солидаризируясь с мнением Эткинда. Конечно, к ней лично его обвинения не имели ни малейшего отношения: в довоенные годы Берберова регулярно писала обзоры советской литературы для эмигрантской газеты «Возрождение» (под псевдонимом Гулливер), да и впоследствии сохранила самый острый интерес к ситуации на советском литературном фронте, о чем прямо свидетельствовал «Курсив мой».

Такая позиция встречалась нечасто, но уникальной отнюдь не была, о чем Берберова, разумеется, могла сказать Эткинду по прочтении рукописи. Однако не сказала. Особого стимула ограждать «Записки» от нападок «старых» эмигрантов, с большинством из которых Берберова была в самых натянутых отношениях, у нее, безусловно, не было. Правда, недовольство этой читательской аудитории вызвали не только обвинения в адрес «заграничных русских», но и другие моменты книги, включая даже ее название[1064].

Не на шутку рассерженный Эткинд не счел нужным скрывать, что отклики западной прессы на английское и французское издания «Записок», которые вскоре должны были выйти, его волнуют существенно больше, чем реакция «заграничных русских». И если, скажем, у Струве такая позиция вызвала удивление и неодобрение[1065], то Берберова, напротив, полностью Эткинда поддержала. Появившиеся в западной прессе рецензии отличались исключительной комплиментарностью, с чем она была рада его поздравить.

Неудивительно, что в 1978 году их переписка вновь становится интенсивной. Правда, у Эткинда и Берберовой появилась еще одна важная тема для обсуждения. Как раз в это время Эткинд решил затеять новое издание – «Русское литературное наследство» за рубежом, и спрашивал Берберову о материалах из ее архива, а также о ситуации с архивными фондами в США. Идея такого издания была принята Берберовой с нескрываемым энтузиазмом, и она выражала готовность всячески помогать Эткинду – и советами, и материалами.

Правда, вместо документов из своего архива Берберова предложила ему сборник под названием «Бианкурские праздники», составленный из рассказов, написанных ею в довоенные годы и напечатанных в «Последних новостях». К этому сборнику Берберова написала предисловие, получив которое Эткинд попросил прислать и сами рассказы. И при этом добавил:

Вы обладаете редчайшим талантом увлекательности: о чем бы Вы ни писали, Вас нельзя не читать. Все, что Вы рассказываете о «бианкурских русских», более чем интересно. Не знаю, сможем ли мы что-нибудь издать (еще на стадии становления), но прочесть очень – очень – очень хочу. Ваши лингвистические автокомментарии тоже очень увлекательны[1066].

Из проекта издания ничего в результате не выйдет, но у Берберовой к Эткинду претензий, естественно, не было. Претензии появились позднее, в середине 1980 года, и по совершенно другому поводу. Они были связаны с издававшимся в Тель-Авиве журналом «Время и мы», в котором Эткинд активно печатался, а затем стал и членом редколлегии. А потому Берберова возложила на него ответственность за публикацию в этом журнале мемуаров, выставлявших Ходасевича в чрезвычайно неприглядном виде[1067]. И хотя Эткинд пытался объяснить Берберовой, что материал был принят еще до того, как он вошел в состав редколлегии, она, очевидно, ждала от него каких-то решительных действий, и, не дождавшись, обиделась.

Вскоре, однако, у Берберовой появились гораздо бóльшие основания для обиды на Эткинда. В двух номерах того же журнала «Время и мы» (1980. № 55, 56) были напечатаны отрывки из дневников журналиста Я. Б. Полонского, одного из заклятых врагов Берберовой. В свое время Полонский ей попортил немало крови, опубликовав в нью-йоркской русскоязычной газете статью, в которой Берберова обвинялась в коллаборационизме, хотя оснований для подобных обвинений не было[1068].

Понятно, что от дневника Полонского Берберова не ожидала для себя ничего хорошего и в своих ожиданиях не ошиблась. И хотя журнал отобрал только те дневниковые записи, которые были связаны с Буниным (материал назывался «Иван Бунин во Франции»), в иных из них фигурировала Берберова, причем в весьма нелестном для нее контексте. Полонский, в частности, пересказывал ее письмо к Бунину от