на торжественном приеме, устроенном в ее честь Дианой фон Фюрстенберг в ноябре 1989 года. «Бродский сидел в одиночестве в одной из комнат огромной квартиры, ни с кем не общаясь, – продолжала Берберова. – Я нашла его и спросила, все ли в порядке. Он знал, что я недавно вернулась из Советского Союза, и в связи с этим заметил, что палачи ему гораздо интереснее, чем жертвы»[1025]. Услышав эту фразу, Берберова растерялась от возмущения:

Я не знала, что ему ответить. Как он мог говорить мне подобные вещи, зная мою историю и историю страны, все эти массовые убийства… Это было так по-детски, так глупо… Это стремление быть парадоксальным во чтобы то ни стало… То, что простительно двенадцатилетнему ребенку, непростительно для взрослого и, казалось бы, интеллигентного человека[1026].

Как видим, Берберова даже Бродскому не спустила унижения и обиды: она, очевидно, узнала, что он не стал держать в секрете их разговор о «пулеметах», и торопилась ответить ударом на удар.

Другое дело, что силы Берберовой и Бродского были неравны. Возмутившая Берберову фраза была, скорее всего, воспринята аудиторией «Newsday» и «The Guardian» как эксцентричность гения, да и сам материал быстро канул в Лету вместе с большинством газетных публикаций. В то же время рассказ Бродского, воспроизведенный в книге Лосева, выставлял Берберову в весьма невыгодном свете перед тысячами читателей биографии поэта. Однако сам Бродский, похоже, не стал придавать всей этой истории слишком большого значения. Будь по-иному, в состоявшемся вскоре интервью с Джоан Джулиет Бак он отозвался бы о Берберовой гораздо более сдержанно.

* * *

Примерно через год после знакомства с Бродским Берберова познакомилась (сначала эпистолярно) с другим известнейшим представителем третьей волны эмиграции – А. Д. Синявским. О Синявском и его восторженной реакции на «Курсив» уже говорилось ранее, но сейчас речь пойдет об их дальнейшей переписке с Берберовой, а затем и о личном знакомстве.

Под впечатлением от отзыва Синявского на ее книгу Берберова писала:

Много было у меня встреч – за мою долгую жизнь – и с «диссидентами», или, как мы их называли, «невозвращенцами», или просто приезжими: от секретаря Сталина Бажанова до Кравченки, который «Выбрал свободу», от Белинкова до Саши Мерца (Кировский балет). Никогда не было у меня чувства, что это «мой» человек, что мы совпадаем с ним в главном. А теперь – есть. Может быть, я ошибаюсь? Но даже если я ошибаюсь, все равно, даже в иллюзии этой есть сила, кот<орой> никогда не было с другими. (Все это звучит немножко как Татьяна с Онегиным – но это ничего! Оставим так, как вышло)…[1027]

Ощущение, что они «совпадают» с Синявским «в главном», предполагало возможность ученых бесед, которые Берберова собиралась вести со своим новым корреспондентом, однако начать разговор было естественно с практических вопросов. Берберова спрашивала Синявского о ситуации в университете («Сколько у Вас часов преподавания? Не могли ли Вы абсолютно отдохнуть летом и будущей осенью не запрягаться так?»[1028]), просила рассказать о жене, сыне, парижских знакомых.

Берберова достаточно подробно писала и о собственной профессорской карьере, бывших аспирантах, ставших со временем близкими друзьями, делилась опытом выживания в эмиграции и даже давала диетические рекомендации: «Темпы на Западе – очень тяжелые, но мы привыкли потому, что делаем разумные вещи с нашей нервной системой и  п и щ е й: не дай бог прибавить в весе! Есть надо мало, и только калорийное. Никаких углеводов н и к о г д а. Тогда не будет сонливости…»[1029]

Поскольку Синявский выражал надежду, что они когда-нибудь встретятся в Париже, Берберова поторопилась написать, что готова приехать этой же осенью: «…просто на две недели: поговорить с Вами»[1030]. К тому времени она уже знала, что у Синявского вышла новая книга – «Голос из хора» [Терц 1974], хотела взять ее в библиотеке, но книга еще туда не пришла. А потому Берберова осведомлялась у автора: «Что это, когда написано? Нельзя ли мне его прочитать?»[1031]

«Голос из хора» Синявский Берберовой выслал сразу, но на письмо ответил лишь через три с половиной месяца и очень кратко, сказав, что все вопросы обсудят, когда увидятся. Собственно, главной целью письма была необходимость сообщить Берберовой свой новый адрес (недавно был куплен собственный дом), однако в заключительных строках Синявский снова вернулся к «Курсиву»: «Только не утерплю выругаться по адресу Гуля, чью вульгарную статью о Вашем “Курсиве” прочитал недавно в его “Одвуконе”. Хамский тон рецензии соперничает с сов<етской> прессой. И здесь же хвалит – Одоевцеву (!)»[1032].

Покупка дома и хлопоты с переездом убедительно объясняли и задержку с письмом, и его лаконичность. Да и «ругань» в адрес Гуля была Берберовой небезразлична. К тому же из письма непосредственно выходило, что, по мнению Синявского, они должны осенью встретиться в Париже. Между тем Берберова отложила поездку (видимо, из-за того, что так долго не получала ответа), но теперь уверенно называла новый срок, хотя на всякий случай специально подчеркнула, что лирических признаний больше делать не намерена: «Как бы я хотела встретиться с Вами и поговорить не о Шиллере и любви, но о парадоксах эмиграции – прошлой и настоящей. Не приехала я в октябре, приеду весной. Непременно. Тогда и у Вас будет больше времени для меня»[1033].

В том же письме Берберова отзывалась о присланной книге:

«Голос из хора» прочла не отрываясь. Этнографические страницы – прелесть юмора. Лирические страницы больше принадлежат Синявскому, чем Терцу. Хочу Вас спросить, почему Вы иногда пишете «мы», а иногда «я»? Это для меня (и, возможно, для других читателей) звучит загадочно. Сначала кажется, что это Вы и любимая женщина, которой Вы пишете. Потом фокус смещается и «мы» как будто относится к зэ-ка. Еще дальше выходит, что «мы» – русская интеллигенция. Автор «Пхенца», «Гололедицы» и др<угих> вещей есть «Я». И Ваше «мы» меня смущает[1034].

Это письмо Синявский, в свою очередь, оставил без ответа: объяснять свои тексты и тем более вступать по поводу них в дискуссии он не любил. А вдобавок он, несомненно, почувствовал, что «Голос из хора» не произвел на Берберову особого впечатления[1035].

Очередной перерыв в переписке, на этот раз затянувшийся на полгода, не мог не вызвать раздражения Берберовой. И все же, собираясь весной 1975 года в Европу, где у нее образовались и другие дела, она сочла нужным поставить Синявского в известность, заметив (похоже, не совсем чистосердечно), что задержка с ответом не изменила ее «чувств» к нему[1036]. На этот раз Синявский ответил мгновенно, прося прощения и объясняя, что надеялся вскоре ее увидеть «и все разговоры откладывал до встречи». А затем добавлял: «…письма не люблю и не умею писать, кроме вызванных какой-то серьезной (лирической) потребностью»[1037]. Синявский еще раз заверил Берберову, что мечтает с ней встретиться, и заканчивал свое послание так: «Сейчас моя жена с наслаждением читает Вашу книгу, и мы много о ней разговариваем»[1038].

Берберова приехала в Париж в середине мая, и Синявский пришел к ней буквально на следующий вечер. Ее дневник содержит подробный отчет об их первой встрече и разговоре, продолжавшемся несколько часов. Вопреки ожиданиям Берберовой, речь шла отнюдь не о книгах Терца и не о проблемах эмиграции, а о Горьком.

Синявский когда-то всерьез занимался Горьким, а о романе «Жизнь Клима Самгина» написал диссертацию. Этот роман, как известно, Горький посвятил