своему многолетнему секретарю и фактической жене Марии Игнатьевне Закревской (в первом браке Бенкендорф, во втором – Будберг), о которой Берберова давно задумала книгу. А потому все, что было связано с Горьким, представляло для нее большой интерес. Берберова узнала от Синявского множество новых подробностей об Алексее Максимовиче и его домочадцах, их связях с Ягодой и Сталиным. Именно тогда она впервые услышала, что у Горького, возможно, был роман с невесткой и что он, возможно, являлся настоящим отцом ее дочери Дарьи, в пользу которой было составлено его завещание.

Информацию о завещании, со ссылкой на Синявского, Берберова приведет позднее в своей книге о Будберг, добавив, что такой документ никто никогда не видел [Берберова 1981: 297]. Она приведет и гипотезу о «“незаконном” рождении Дарьи Пешковой», со ссылкой на неких двух «диссидентов, имеющих ближайшее отношение к литературе и печатающихся в западном мире с начала 1970-х», но будет эту гипотезу «категорически» отрицать [Там же: 305].

В следующий раз Берберова увиделась с Синявским у него дома, где познакомилась с его женой Марией Васильевной Розановой. Этот визит, в свою очередь, описан в дневнике Берберовой: «Дом старый, сад заросший, беспорядок страшный… книги на полках, на полу. Спросили, что я хочу – пива или вина. Я попросила воды. До 5. <…> Он без нижних зубов, медленный, косой, загадочный, тяжелый. Она быстрая, злая, кипящая, деловая»[1039]. Правда, Берберова не забыла отметить, что хозяин и хозяйка были к ней «милы» и подарили на прощание новую книгу Терца – «В тени Гоголя».

Вернувшись в Принстон, Берберова написала Синявскому, что с удовольствием вспоминает их встречи в Париже, а также сообщала, что с «огромным интересом» прочла его книгу о Гоголе[1040]. Ее главное впечатление сводилось к тому, что Синявский следует в этой книге традиции Мережковского, имея в виду такие общие особенности стиля, как «пользование “вопросом – ответом”» и «приглашение читателя участвовать в некоем жесте или акте»[1041]. Берберова спрашивала Синявского, что он по этому поводу думает сам, но разъяснений не получила. Правда, нельзя исключить, что такие разъяснения Берберова получила при одной из дальнейших встреч.

Переписка тем не менее полностью заглохла. Берберова оставила без письменного отзыва все следующие книги Синявского, начиная с «Прогулок с Пушкиным» (1975), породивших бурю в рядах первой волны эмиграции и сравнимых в этом плане лишь с реакцией той же читательской аудитории на ее собственную автобиографию. Как и в случае с «Курсивом», больше всех горячился Роман Гуль, назвавший свою рецензию на книгу Синявского «Прогулки хама с Пушкиным» (Новый журнал. 1976. Кн. 124). Любопытно, что даже чувство солидарности не побудило Берберову связаться с Синявским, хотя возможно, что в данном случае дело было не только в его нежелании поддерживать переписку[1042].

Впрочем, рассказ Берберовой о знакомстве и общении с Синявским, упомянутый в плане задуманной автобиографической книги, скорее всего, не содержал бы упреков по этому поводу. Ведь действительно важное для Берберовой письмо – письмо по поводу «Курсива» – было ею получено, а на этом фоне все остальные детали имели мало значения.

* * *

Как уже упоминалось, в свой приезд в Париж весной 1975 года Берберова познакомилась с еще одним недавним эмигрантом из Советского Союза – Ефимом Григорьевичем Эткиндом. «В 4 часа пришел Эткинд, – записала Берберова в дневнике. – Очень понравился. До 8. Все мне интересно о нем, и он сказал, что ему все интересно обо мне. <…> Удивлялся и восхищался моим русским языком»[1043].

Вернувшись в Америку и делясь впечатлениями о поездке, Берберова прежде всего спешила рассказать об Эткинде. В письме к слависту младшего поколения Саймону Карлинскому она, в частности, писала: «Не знаю, симпатичен ли он. Вероятно, да. Но кроме того умен, знает четыре языка, защитил диссертацию, приедет в Америку… Я даже не знаю, с кем его сравнить. Думаю, перед ним будущее. А остальных я в будущем как-то совсем не вижу»[1044]. В своем следующем письме Карлинскому Берберова снова завела разговор об Эткинде, добавляя, что он «несомненно, самый интересный человек из новоприбывших»[1045].

Получив от Эткинда отзыв на свою книгу, Берберова отвечала, не скрывая волнения: «Спасибо Вам за добрые слова о моем “КУРСИВЕ”. Я ценю каждое из них. Меня (точнее – мною написанное) люди или очень любят, или терпеть не могут. Возбуждаю сильные страсти. Вы, вероятно, уже получили впечатление на этот счет»[1046]. А затем продолжала: «Мы мало виделись в Париже, и я уже начинаю мечтать о Вашем приезде сюда»[1047].

Берберова знала, что эта мечта вполне осуществима: у Эткинда на Западе была весьма солидная репутация. Многие американские университеты выражали желание пригласить его прочитать ряд лекций, иные были готовы принять его на семестр или два и даже предложить постоянное профессорское место. Перебираться в Америку навсегда Эткинд не хотел (он предпочитал оставаться во Франции), но приехать на несколько месяцев соглашался охотно. К радости Берберовой, осенний семестр 1976 года Эткинд провел в Йеле, куда она нередко наезжала из Принстона и где они снова смогли увидеться.

Ну а пока, в ожидании встречи в Йеле, между ними продолжилась переписка. Берберова старалась сориентировать Эткинда в американской академической и интеллектуальной жизни, послала конспекты собственных лекций, настойчиво советовала читать «The New York Review of Books» («самое интересное (левое, авангардное, живое, критическое) место в Америке»[1048]) и самолично оформила ему подписку на это издание. Эткинд, со своей стороны, дал Берберовой список книг, необходимых для курса по структурализму, который она собиралась читать в осеннем семестре 1976 года. К советам Эткинда Берберова была склонна прислушаться: о его занятиях структурной поэтикой, результатом которых была написанная, но еще не опубликованная книга – «Материя стиха», она, несомненно, была наслышана.

«Материю стиха» (1978) Берберова увидит уже в напечатанном виде, но другую книгу Эткинда – «Записки незаговорщика», где подробно говорилось о жизненных обстоятельствах, побудивших его к эмиграции, она прочитала по просьбе автора в рукописи. «Ваше мнение мне чрезвычайно важно и дорого», – писал Эткинд, отправляя Берберовой один из первых вариантов книги[1049].

Присланный вариант вызвал у Берберовой ряд замечаний, и, излагая их Эткинду, она выражала надежду, что он воспримет ее слова не как «критику», а как «абсолютно дружескую реакцию»[1050]. Берберова писала:

Я, конечно (нужно ли говорить это?), с огромным интересом прочла все, что касается Вас. Но Вы мало говорите о себе, о судьбе Вашей ДО всех неприятностей, о семье, о друзьях, о Ваших вкусах – и «внутреннем сгорании», о впечатлении Вашем, полученном от Запада, о парижской жизни в первый год, об успехах. Все это придаст книге жизнь, отнимет некоторую сухость. <…> Повернитесь к себе, раскройтесь больше. Дайте интересному материалу согреться и ожить[1051].

Вдобавок Берберову серьезно смущало, что Эткинд слишком подробно излагал в своей книге «дело Бродского». Она, разумеется, понимала, что попытки защитить молодого поэта были одной из главных причин гонений на Эткинда, и все же отмечала, что история Бродского «всем более или менее известна», имея в виду, что запись суда, сделанная Ф. А. Вигдоровой, была давно опубликована на Западе[1052]. Даже более того, Берберова рискнула поднять вопрос о «д о п у с т и м о с т и такого явления», потому что сам Бродский «об этом не написал»[1053].

Берберовой, очевидно, было известно, что, приехав в Америку, Бродский старательно