— Перестань, испачкаешь платье.

— Что ты там делаешь? — воскликнула Анна.

— Учу девушку, чтобы зад берегла. Пусть знает робкое место и побаивается за него.

Тут Элина обернулась и хлопнула Оску по щеке так, что зазвенело, но он только тряхнул головой и расхохотался. Анна пригрозила, что еще и от себя добавит. Но вместо этого принялась журить его тихим голосом. Однако в бричке Коскела было все-таки слышно.

— Ну что же это? Ведете себя точно босяки всесветные... Хоть бы в такой день постыдились! Сердце истомится, когда с вами на люди показываешься... Никогда не знаешь, что вы устроите...

Отто сидел молча, свесившись через край повозки. Он лишь ухмылялся про себя, перекатывая в губах цигарку. Он не хотел вмешиваться, предоставляя Оскару возможность отличиться.

Аксели тоже засмеялся, но через силу и слишком громко. Зубоскальство Оскара показалось ему злым, грубым и оскорбительным.

Алма сначала нахмурилась, но вдруг, не выдержав, рассмеялась от чистого сердца. Сдерживая смех, она говорила как бы про себя:

— Ну, надо же... Этакий злой язык!.. И где они выучились?..

Алма вздрагивала всем телом, давясь от смеха. Она боялась обидеть Анну. И правда, Анна сурово сжала губы и до конца пути не проронила больше ни слова. Лишь у развилки дороги она нарушила свое угрюмое молчание, чтобы сдержанно и сухо попрощаться. Но Элина давно успела забыть обиду и весело помахала соседям рукой. Аксели провожал взглядом удаляющуюся бричку Кививуори, пока она не скрылась за поворотом.

II

Господа не перестали шить у Халме. Он был завален работой и все же своим деревенским никогда не отказывал, хотя не мог много заработать на них, тем более что из человеколюбия он некоторым шил почти даром. Заработок давали только господа. С них не то что можно, а просто-таки нужно было брать втридорога. Господа охотно платили, потому что высокая цена придавала костюму особое достоинство. Клиенты приезжали со всего прихода. Кто-то из господ сказал, что Халме стоило бы переехать в город и там открыть мастерскую. Но портной отверг эту мысль. В городе он был бы одним из многих, а здесь он единственный. Однако он понимал, что своим успехом обязан именно тому, что он строго следует городским модам. Когда господа расплачивались за свои костюмы, Халме говорил о чем-нибудь другом. Называя цепу, он легонько покашливал и смотрел в сторону. Заказчики должны были класть деньги на стол. Получать плату из рук в руки Халме не любил. Во всякой возне с деньгами он видел что-то неблагородное и унизительное.

Волостное кооперативное товарищество телефонизации согласилось поставить ему телефон. Против этого возражали на собрании пайщиков: «Ему связь нужна лишь затем, чтобы получать указания, как возмущать рабочий люд». Однако другие сочли, что это не причина для отказа, и вопрос был решен в положительном смысле. Халме даже получил разрешение протянуть свою линию по пасторским столбам. Пасторша ядовито заметила:

— Теперь господин Халме сам видит, насколько либеральны суометтарианцы: они разрешают подвесить на своих столбах провод, по которому их же будут ругать.

— Хе-хе... Конечно, доля истины тут есть. Но ведь линия барона тоже проходит по вашим столбам. Будет вполне уместно, если и голос народа пойдет по ним же. Тогда нам всем будет удобнее ругать друг друга. Да-а, задумайтесь над этим. Три провода, три линии— три главных течения финской общественной мысли держатся на одних и тех же столбах. Не хватает только конституционных националистов, что, впрочем, закономерно, принимая во внимание их поражение на выборах.

— Вот если бы мы никогда не забывали об этих общих столбах! — сказал пастор. — Линии могут идти порознь, но столбы-то одни... Об этом стоит подумать.

Как вежливый человек, Халме согласился с пастором — ведь тот все-таки оказал ему любезность. Когда он ушел из пастората, помахивая тросточкой, пастор сказал жене:

— Собственно, лично против него я ничего не имею. Если бы только, предоставив идеям бороться, люди поддерживали мир и согласие между собою!

— Вот погоди, натянут его провод, и сразу наступит конец этому миру и согласию. Меня раздражает его самоуверенность. Я еще не встречала человека настолько самовлюбленного. Можно сказать ему в глаза самую горькую истину, а он только поклонится и, не моргнув, начнет обстоятельно объяснять, почему он прав.

Летом телефон установили. В первое время Халме часто звонил Силандеру, который замещал Хеллберга в руководстве рабочим товариществом волости. Хеллберг, став депутатом, жил в Хельсинки и, тем не менее, место председателя он оставил за собой. Силандер заменял его лишь временно. Сначала Халме звонил ему по всяким пустякам, и Силандер уже начал сердиться, но постепенно звонки стали реже и деловитее.

В местной газете появилось объявление:

«Сообщаю своим клиентам, что у меня установлен телефон, посредством коего можно обращаться ко мне, справляясь о заказах и проч. При вызове называть мою фамилию либо: Пентинкулма, два звонка.

С почтением

А. Халме, мастер-портной».

Когда звонил телефон, Валенти со всех ног бросался снимать трубку. Но разговаривать ему не разрешалось — надо было звать хозяина. Телефонный звонок, как удар бича, прерывал обыденное течение их жизни. Какие бы лохмотья ни чинили, о каких бы заурядных делах ни вели разговор, стоило раздаться звонку — и все преображалось. Халме вставал, откладывал работу и направлялся в горницу. Даже выражение его лица менялось, весь он подтягивался, брал трубку точным, рассчитанным движением, подносил ее к уху и произносил:

— Алло-у. Халме на проводе.

Не раз соседи видели через приоткрытую дверь горницы. как Халме стоит у аппарата, одной рукой прижимая к уху трубку, а пальцы другой заложив в кармашек жилета. Некоторые проникали даже в горницу и читали на полированном боку этой диковины: «Эриксон. Стокгольм».

После телефонного разговора Халме еще долго сохранил значительный вид. Если случившийся при этом заказчик позволял себе поинтересоваться, кто звонил и по поводу чего, Халме чаще всего отвечал неопределенно. Из открытой ему сокровищницы большого мира он жертвовал любопытствующему лишь маленькую безделушку.

Однажды на собрании товарищества Халме заявил:

— Настало время выдвинуть смелую мысль: наша деревня должна иметь свой рабочий дом, хотя бы самый скромный. Без помещения для собраний мы не сможем развернуть работу в полную силу.

Оказалось, что он уже договорился с банком о ссуде. И на сей раз перед хозяевами встала дилемма: неужели мы предоставим ссуду для пропаганды социализма? Но победил практичный довод: «деньги не пахнут». Собственный дом