Отец Лейли:

Не отдам, не отдам, не отдам.

Не отдам, не отдам, не отдам.

Сваты Меджнуна:

Гей!

Отец Лейли:

Не отдам!

Реальной, живой Лейли что-то не понравилось в этой сцене, она сама поднялась на сцену и стала в воображение режиссировать сцену сватовства по-своему.

Прежде всего, она убрала рисованный задник и создала оазис-город среди пустыни.

Сваты подъезжают на ультрасовременных машинах. Хозяева и приезжие кто в костюмах и галстуках, кто в традиционной арабской одежде.

Столы завалены яствами. Ведь так было и тогда.

Он много раз их поздравлял с прибытьем,

Просил аллаха счастье подарить им.

В гостиной их в средину усадил,

И с блюдами почтенных обходил.

Он угождал их сотней угождений,

Он потчевал их сотней угощений.

Шербет, кебаб и горы прочих яств, —

Не скатерть – целый небосвод богатств!

Это строки самого Физули, а «он» – это отец Лейли, встречающий сватов Гейса.

Реальная, живая Лейли никак не могла решить, как быть с вином.

Она, то возвращала бутылки на стол, то убирала. Наконец, решила оставить.

А тех, кто не пьет, посадила за отдельный стол, как в «Мешади Ибаде».

Перед ними стаканы чая, а в руках у них четки.

Хозяева и сваты стали разливать вино и говорить тосты.

При этом сваты, нет-нет и выкрикивают «Гейс!», а отец Лейли, уже с пьяной интонацией, раздраженно возражает:

Не отдам! Не отдам!

Гейс тоже сидит со всеми за столом, ничего не ест, но исправно пьёт после каждого тоста.

Реальная, живая, Лейли ходит вокруг стола, иногда останавливается около Гейса, внимательно смотрит на него, и продолжает свою обход.

Потом все, кроме отцов Гейса и Лейли, уходят со сцены. Отцы Гейса и Лейли вдруг становятся седовласыми, седобородыми и очень усталыми.

Отец Лейли:

Не мне красу Лейли хвалить в гордыне:

Она урод и жалкая рабыня.

Но пусть рабыня – человек она,

Ведь и к рабыне жалость быть должна.

Ужели пери с дэвом подружится?

Отец Гейса держит за руку сына, который всё больше напоминает большого страшного дэва, а отец Лейли держит за руку дочь, которая все больше походит на маленькую жалкую рабыню.

Страшный дэв и жалкая рабыня долго смотрят друг на друга.

Выйдя из оперы, Лейли шла по городу и старалась разгадать, о чём шепчутся встречающиеся ей пары, одни из которых стоят у подъезда, другие сидят на скамейке в сквере, третьи куда-то спешат.

Каждый из них в воображении Лейли на миг становился «страшным дэвом» и «жалкой рабыней».

А потом вновь молодыми, девушкой и юношей.

Эпизод третий

ИБН-САЛАМ! ИБН-ХЕЛЛО!

Телевизионный режиссёр Шамседдин, отец Самира, худой, длинноносый, подвижный как ртуть, ни секунды не может усидеть на месте. И создаётся впечатление, что он постоянно взволнован, своим пронзительным голосом, переходящим на фальцет, постоянно пытается что-то доказать.

Кажется, об опере «Лейли и Меджнун» он знает буквально всё и ищет человека, которому может всё это рассказать.

Он посадил реальную, живую Лейли за монитор и началась история Ибн Салама.

Хор гостей поёт:

Будь счастлив! Ибн Салам, будь счастлив!

Пусть будут счастливы твои дни,

Пусть твоя мечта даст плод,

Пусть родится у тебя ребенок.

Лейли поёт:

Ибн Салам, скажу тебе правду, я влюблена в Меджнуна.

Потерпи немножко,

Пусть остынет огонь любви в моей душе.

Ибн-Салам поёт:

Лейли, я готов потерпеть,

Я готов разделить твою боль, я готов!

Шамседдин расчувствовался и тайком вытирает слёзы платком.

– Вам жалко Ибн Салама?

– Да, конечно.

– А кто его заставлял жениться на Лейли?

– Тогда было другое время. И честь была. И люди другие были.

– А что он только краешком глаза увидел и влюбился?

– Какие были люди, какие были люди! А ты обратила внимание, какая красивая музыка. Кто сейчас сможет такую музыку написать. Узеир бек был гений.

– А Ибн-Салам точно умер от любви?

– Можно считать, что умер от любви. Спел свою арию, ушёл, и умер. Какие были люди. Таких людей больше нет.

– Почему вы считаете, что он умер от любви?

– У Физули об этом сказано прямо. Я даже помню эти строки: «От горя пожелтел он как шафран». То есть стал жёлтым-жёлтым. Как яичный желток.

– Но почему следует считать, что если стал жёлтым-жёлтым, как желток, то непременно умер от любви?

– Как ты не понимаешь? Конечно, от любви. Тогда могли умереть от любви, не то, что сейчас.

Шамседдин снова вынул платок и снова готов был расплакаться.

– Но, может быть, он умер не от любви. Заболел, например. Мало ли от чего умирают люди. Может быть, разозлился, что Лейли его не полюбила. От злости и умер. А может быть, просто не то поел и отравился.

– Как ты не понимаешь? Тогда продукты только свежие были.

– Тогда не было холодильников и была ужасная жара.

– От холодильников только болезни. Поэтому сегодня все такие больные.

– А вы хотели бы, чтобы Самир был похож на Ибн Салама, и чтобы умер от любви?

– Не хватало еще, чтобы он от любви умирал.

– Пусть не умирает от любви. Но вы хотели бы, чтобы и он оказался таким благородным как Ибн Салам.

– Самир у меня и так слишком смирный. Твоя подруга так его и называет смирный Самир, Смирсамир.

– Если вы не хотите, чтобы ваш Самир был похож на Ибн Салама, значит Ибн Салам вам не нравится.

– Как ты не понимаешь? Это только опера. Самир сказал, что ты хочешь написать про оперу. Чтобы я тебе показал старые записи. Послушай, какие красивые голоса. Рубаба Мурадова, Алим Гасымов[490]. А ты глупые вопросы задаёшь?

– Не обижайтесь. Я действительно хочу написать об опере и о разных голосах. Так что спасибо. А Самир совсем не смирный. И он самый умный среди нас. Так что за него не волнуйтесь.

Потом реальная, живая Лейли возвращалась пешком и почему-то улыбалась. Наверно вспоминала длинноносого, вечно взволнованного Шамседдина, отца Самира.

Эпизод четвёртый

«Я СТАЛ ТОБОЙ, ТЕПЕРЬ МНЕ ЭТО ЯСНО, КОЛЬ ТЫ ЛЕЙЛИ, ТО КТО ЖЕ Я, НЕСЧАСТНЫЙ?»

Профессор литературы, отец Зейды, читал лекцию о философии любви в творчестве Физули.

Лейли сидела в аудитории вместе