короткое замыкание Символического. Чувства абсурда и переживание хаоса, отчуждение и мука, опустошение и разочарование овладевают человеком, оказавшимся перед собственной пропастью, перед бездной Реального. Планом над хаосом, способом его преображения в космос, механизмом символической структурализации взбунтовавшегося мира становится новая парадигма – философия в целом – как Символическое Реальное в «осевого времени» – или же, если речь идет о более поздних эпохах, конкретные новые философские школы.

Сбылись утопические пророчества Карла Ясперса: современность повторяет осевое время, она является «новым осевым временем»[252]. Субъект оказался в кризисной ситуации сбоя, когда мифология неолиберального постмодерна больше не объясняет мир. Происходит крах глобализма, его системное крушение на всех уровнях, и обнажается травматическая правда Реального. Оказавшись в экстремальных жизненных обстоятельствах и испытывая пограничное расстройство, субъект начинает вырабатывать новый логический инструментарий для удовлетворения своей этической вины, онтологической тоски, экзистенциальной муки. Очень важно отметить, что философия не является паническим эскапистским средством, которому человек прибегает из страха. Всё решает не страх, а трепет: не столько стыд перед лицом Другого (хотя, и он тоже), сколько вина, связанная с самостью. Это – не просто иллюзорная компенсация новым Воображаемым утраченного старого: это – осознанное вхождение в герменевтический круг нового Символического, чья ценностная иерархия вырабатывается из самости путем волевого усилия. Именно таким мы видим универсального субъекта будущего на пути от субъективной нехватки к объективному присутствию, от пустоты к полноте, от негации к позиции, от разрыва к синтезу, от противостояния к возвращению, от истории в историю. Воскресение традиционной истории возможно на новом диалектическом витке после конца той «истории», которая никак не может закончиться, той фукуямовской глобалистской истории, которая огласила, что «закончилась», но на самом деле начала мучительно и репрессивно самовоспроизводиться, и именно с ней мы сейчас долго прощаемся.

Конечно, идол театра никуда не исчезнет из человека: Воображаемое составляет имманентное свойство структуры его психики и её необходимый топос. Неомодерн также выстроит свое воображаемое пространство. Эстетика, лишившись своей принудительности, снова уйдет в классический модерный избыток, но человек метамодерна диалектически будет нести в себе постмодерного эстетического Анти-Эдипа, подобно тому, как человек постмодерна нес в себе этического Эдипа. Возвращение к традиционной этике в её буквальном повторении – невозможно: человек после постмодерна уже не может мыслить так, как он мыслил до него, дигитальные технологии распространены, информатизация состоялась. И мы не говорим сейчас о золотой середине между двумя берегами, мы говорим о полном отсутствии берегов, то есть, не о компромиссе между одним и другим, не о некоем Третьем, а о разрыве, о синхронном присутствии модерна и постмодерна, которые, взаимно нейтрализуя друг друга (синтез), образуют предпосылку для зачатия нового каузального ряда (скачок).

Ценностные спектры рационально-моральной античности, мистической литургии религиозного средневековья, эстетического Ренессанса, сциентистского modernity, постмодерного карнавального юмора синхронно сойдутся в нулевой точке удивления и трепета перед лицом нового, чтобы человек смог обнулить их и порвать с ними всеми одновременно ради собственной самости как избытка и нехватки, как истинного события в истории, то есть, – вне-пребывания, экзистенции, трансценденции, бессмертия. Но здесь нет ничего от интегральной эзотерики двадцатого века, потому что речь идет не о глобалистской версии крипто-мистической медитации о транскультуре, а о сотворении себя человеком заново, вне глобального мира. Речь также не идет о классической философии диалога «всех со всеми», на «плюральных» основаниях, – скорее, речь идет о структурной трансформации диалога в аспекте его субъективации и универсализации. В неомодерне диалог избавится от постмодерных искажений, свойственных обществу либеральной толерантности.

Разочарование в философии диалога, коммуникативным сетевым экстазом, вновь актуализирует в оптике неомодерна гегельянскую мысль Владимира Соломоновича Библера о синтезе онтогенеза и филогенеза в педагогике – в системе воспитания человека в ритме большой истории[253]. Сингулярность отражает универсальность: на территории субъекта макроистория и микроистория сходится, человек проходит в своем индивидуальном развитии те же этапы, что человечество – в коллективном. Античность соответствует детству личности, средневековье – отрочеству, модерн – юности, постмодерн – отклонению от идеалов детства, отрочества и юности в момент возрастного кризиса. Конечно, адеквации эти являются весьма приблизительными, отражая склонность ребенка к образно-пластическому мышлению, свойственному для эллинов, склонность подростка – к чисто умозрительному теоретизированию, свойственному для человека средневековья, склонность юноши – к рационализации жизненного опыта, свойственной модерну. Воспроизвести в онтогенезе филогенез – довольно сложная задача для Воображаемого, для метафоры зеркала, коей является человек. Трудно быть зеркалом мира, чтобы мир стал зеркалом Я, потому что отражение не схватывает отражаемого, объемлющее не становится объемлемым. В этом тайна Боговоплощения в софиологии и бессилие языка в семиотике.

Безусловным преимуществом диалогической философии, педагогики, антропологии является гетерохронность – синхронизация диахронических спектров в одновременность мгновения. Гетерохронность является признаком поворота от парадигмы истории к синтагме памяти: история идей уподобляется истории искусства, в которой нет «лучших» и нет «худших» произведений мысли, ибо, в отличие от продуктов научно-технического прогресса, они представляют собой уникальные и самоценные замкнутые гештальты: гештальт Платона, гештальт Спинозы, гештальт Гегеля. Отличие данной позиции от циклизма, диффузионизма и релятивизма, свойственных для постколониальной парадигмы, состоит в том, что мораль и культура здесь не релятивируются в зависимости от контекста, приобретая характер замкнутых, изолированных истин-монад. Наоборот, все якобы «закрытые» культуры как духовные субстанции в пространстве, оказываются связаны общими архетипами и универсалиями, что дает возможность диалогу прорваться в универсализм и нарушить чистый плюрализм Шпенглера. Универсалии проявляются в общих для всех цивилизаций, систем морали и культур «проклятых» гетевских вопросах, которые Библер назвал «детскими», связывая их с «точками удивления» – аналогом семиотических нулевых фонем[254]. Нулевая фонема – пустота как предпосылка новой полноты – больше, чем компромиссная мета-позиция Третьего в диалоге Я и Другого. В платоновской точке удивления зачинается философия как новый каузальный ряд миропознания: то есть, речь идет о номинации вакуума в символической структуре, в котором пребывает субъект истории – человек. Человек как избыток и нехватка – вот то общее, что связывает изолированные народы, вот, с чего начинается радикальный метафизический разрыв в статике и «осевое время» Логоса в динамике.

Диалектический синтез и метафизический разрыв как проявления революции и консервации, охранительного традиционализма и инновационной этики универсализма, оказываются связаны. Дело не только в том, что будущее рождается в прошлом, а прошлое – в будущем. Дело не только в наличии субъекта как избытка по отношению к символической игре структур, который экзистенциально переживает традицию, субъективируя её сущность и делая историческую память о ней вечно юной, современной и живой. Единство универсализма и традиционализма истекает не только из субъективности, но и из общей онто-гносеологической динамики: наше мышление, конституируя